Поправка курса - Василий Павлович Щепетнёв
И мы пошли с Булькой дальше. Пес тащил меня прямо на татарское кладбище. Кладбища — моя территория, моё поле, и потому я быстро разглядел в кустах человека. Четвёртого из.
— Что ты прячешься, как нашкодившая кошка? Вылезай, вылезай.
Злодей вылезать не торопился. Сопел, возился, даже кашлял. Надеялся, что я плюну и уйду?
Пришлось выстрелить ещё разок, пуля, пролетая над ухом, кого хочешь убеждает.
— Следующий в живот, уж не обессудь.
Тут он и вылез. Резво. В живот — это ведь больно. Когда не ты, а тебе.
— Ба, Алексей Максимович! Какая встреча! И почему я не удивлён?
— Я не… — Пешков закашлялся. — Всё не так, как вы думаете!
Я спустил Бульку с поводка. Тот пробежал мимо Пешкова и скрылся в кустах.
— Не так? А как? Вы вместе с подельниками хотели меня ограбить? Глупо как-то. При себе у меня десять рублей, а вы писатель модный, успешный, что для вас десять рублей? Ну, часы, ну, одежда — еще десятку даст барыга. Всё равно мало. На четверых-то.
— Да никто вас не хотел грабить…
— Вот и я так думаю. Хотели убить. Что, нервы пощекотать решили? Острые ощущения требуются? Роман пишете о жизни разбойников?
— И убить не хотели. Просто… — он запнулся, не зная, что сказать.
Из кустов выбежал Булька, с револьвером в пасти.
Я взял, посмотрел. Тульская поделка, копия «Нагана». Мастера их дома собирают, из краденых деталей. Рублей по десяти идут, новые. Но этот не новый.
Я понюхал оружие.
— Что же это, Алексей Максимович, на дело идёте, а револьвер не чищен, не смазан, не пристрелян? Да он у вас ржавый! На базаре покупали?
— Ну, это… мы…
— Да уж вижу, вы, — и я бросил револьвер обратно в кусты. Булька было подумал, что это весёлая игра, но я вновь взял его на поводок.
— Это была шутка. Ну, как бы, — выпалил Пешков.
— Так вы еще и шутник? Браво, браво…
— Что вы сделали с моими товарищами? — задал вопрос Пешков.
— Это ваши товарищи?
— Это надежные товарищи. Проверенные. Мне их рекомендовали.
— Уж не Леонид Борисович ли? И — на какой предмет рекомендовал? беглых каторжников?
— Сегодня на каторге больше честных людей, чем в министерствах, — сказал Пешков. — Каторжник — это звучит гордо!
— Ох, Алексей Максимович, Алексей Максимович… Любите вы красивости. У вас в пьесе человек удавился, а в ответ «какую песню испортил, дурак». Долго выдумывали?
— Что значит — выдумывал?
— То и значит. В жизни так не говорят. Только на сцене, в мелодраме. Какой вы, простите за выражение, пролетарский писатель? Вы писатель мещанский, от пят до макушки мещанский. Да и каким же вам быть? Ваш читатель приказчик. Не обязательно по роду занятий, но в душе именно приказчик. Мечтающий стать одновременно и графом Монте-Кристо, и купцом первой гильдии.
— Позвольте, но вот это точная неправда. Я пишу про бедных людей и для бедных людей!
— Ну конечно, о бедных и для бедных. Из той публики, которая платит по пять рублей за кресло в партере, смотрит вашу пьесу и хвалит: ах как жутко, как смело, как мило!
Ладно, я ведь не Буренин, не критик. Мещанин — это не оскорбление нисколько, это просто — целевая аудитория. Вы с ней угадали, ну, и славно. Так и сочиняйте себе пьесы да поэмы, «над седой равниной моря сидит сокол на заборе». Но зачем с кромешниками-то знаться? Вот они лежат, кромешники ваши, остывают потихоньку. А я прямо и не знаю, что с вами-то делать? Тут положить, рядышком?
— Вы… вы их убили?
— Конечно. Когда на меня идут с ножами, я всегда убиваю. Вы-то без ножа, вот и думаю. Пока.
Пешков не фиолетовый, не синий, даже не зелёный. Он желтый. По краям. То есть из тех, кого Ленин называет «полезными идиотами». Хотя он ни разу не идиот, конечно, Пешков.
— Вам, Алексей Максимович, ролька покоя не дает. Вы играете этакого лорда Байрона от босяков. Опереточного. Ваша пелеринка, ваша шляпа, ваше нарочитое оканье — дешёвые приемы, но для мещан сойдёт. Но вместо того, чтобы принять себя как мещанина, которому повезло, мещанина, трудом и способностями заслужившего право вкусно есть и сладко спать, вы хотите возглавить каких-нибудь карбонариев и пойти на штурм Бастилии, размахивая чёрным… нет, красным знаменем. И ищите сподвижников.
— А хоть бы и так! — сказал Пешков.
— Но сподвижникам вы нужны только покуда даёте денег. Как кошелёк. Но им, сподвижникам, денег всегда мало. Красин, узнав, что я строю электростанцию на деньги Рабушинского, поручил вам узнать, не дам ли я тысяч десять, а лучше бы сто, на революцию. Ну, вдруг. Но просто прийти и спросить — это же неромантично. И вы решили разыграть комедию: грабители на меня нападают, потом появляетесь вы с револьвером, прогоняете грабителей, я, в благодарность, жертвую на честных революционеров кучу денег, в общем, маниловщина в сахарном сиропе.
— Гм…
— Так это было? Ну, признайтесь, не стыдитесь!
— Гм… Гм…
— Но на самом деле планировалось иное. Красин-то практик, а не разу не романтик. Он выделил вам проверенных товарищей из числа кромешников худшего сорта. Эти кромешники должны были не напугать меня, а убить. Вы бы оказались повязанным кровью, и тогда отдавали бы революционером из своих честно заработанных гонораров не сколько хотите, а всё. Стали бы революционным рабом. Примерно так.
— Гм… Гм… Гм…
— Не буду я вас убивать. Только вы же понимаете: в глазах преступного мира вы, будучи наводчиком, подвели каторжников под пулю. И преступный мир будет мстить не мне, я-то в своем праве. Мстить они будут вам, как предателю. Ну, а месть у них одна. Не статейку в газете тиснут.
— Гм… Гм…
И мы с Булькой ушли, оставив Пешкова на кладбище. Пусть думает, как выпутаться.
Уже дома, среди ароматов роз, я прочитал отчёт Альтшуллера о минувшем дне. Бюллетень, сводку событий. Всё идет хорошо, и дня через три, через четыре Рабушинский покинет лечебный флигель.
И точно. Через четыре дня повторная лучеграмма показала легкие совершенно здорового человека. И чувствовал себя Рабушинский здоровым и полным сил: было бы в земле нашей кольцо поухватистей, он бы за это кольцо землю-то и перевернул. Вот сколько сил. Так он сказал. И сказал, что миллиона нисколько не жалко. Он себе новых миллионов наживёт, здоровый-то.
Наживёт, тут сомнений нет. Банковскому капиталу раздолье. Как и промышленному.
Мы с Альтшуллером пили чай среди роз.
— Я недавно видел Алексея Максимовича, — сказал доктор.
