Вадим Сухачевский - Завещание Императора
Жалок – ибо чувствовал себя наинесчастнейшим из людей.
Ибо…
* * *…Ибо, — квирл, — ибо:
О, ничтожнейший из глупцов! И ты мнишь себя самым несчастным существом на земле? Как ты можешь тешиться такой нищенской гордыней, такой самоублажительной ложью?! Ты! не проникшийся горестями травинки, бессильной перед наползающей осенью, былинки, гонимой в безвестье переменчивыми ветрами, камня, онемевшего с рождения и навеки; горестями пересохшего ручья, неспособного более журчанием радовать слух, горестями погасшего дня, обреченного отныне прозябать во тьме и забвении, горестями ехидны, внушающей ужас и отвращение всему живому, горестями праведной мысли, заплутавшей в голове у последнего дурака и обреченной там служить злу и невежеству!..
Лишь после того, как ты, сирый, попытаешься постичь все это сердцем своим более, нежели умом, тогда, созерцая вековечную череду горестей, из которых соткан наш мир, ты осознаешь наконец, сколь великое, даже, быть может, незаслуженное тобою счастье выпало на твою долю: счастье мыслить, любить, выбирать свой путь, томиться надеждой, заглядывать в глубь неизведанного, — счастье, обладая которым, жалеть еще о каких-то суетных потерях – значит уподобиться последнему пьянице, за нехваткой вина томимому своею порочной жаждой возле чистейшего из родников…
* * *— Везут! Везут!.. — кричали мальчишки вслед проносившейся карете.
А может быть, они смотрели в небо и кричали:
— Звезда! Звезда!..
ЧАСТЬ II
Глава 15
Допрос
…в тесной, убогой комнатенке, жарко натопленной, как деревенская баня. Стены, выкрашенные казенной масляной краской какого-то неопределенного цвета, отражали блики тусклой электрической лампочки под потолком. Из мебели присутствовали только два стула и видавший виды обшарпанный конторский стол, по одну сторону которого сидел довольно молодой, но явно уже порядком уставший от жизни и службы жандармский ротмистр, по другую – на стуле, привинченном ножками к полу – фон Штраубе, изнывающий от бездвижности и духоты.
Ротмистру, — барону Ландсдорфу, так он представился лейтенанту, — тоже было жарко. Он приоткрыл форточку, расстегнул ворот мундира, отер лицо платком и повторил то, что в иных словах уже неоднократно спрашивал:
— Значит, утверждаете – вы ни от кого не скрывались, а манкирование службой объясняете, если я верно понял, общей усталостью и нездоровьем?
— Именно так, — подтвердил фон Штраубе, глядя поверх головы ротмистра на высоко поднятое зарешеченное окошко, за которым вечер уже перетекал в ночь.
— Простите великодушно, я, разумеется, не медик, — улыбнулся ротмистр, — но, по-моему, выглядите вы вполне здоровым. Скажем так: не менее здоровым, нежели все живущие в этом хворобном климате. А ежели вдобавок судить по вашему поведению последних дней…
— Это уж как вам будет угодно, — отозвался фон Штраубе весьма холодно, не желая принимать навязываемый ему задушевный тон.
— Ладно, вопрос здоровья до поры оставим в покое, — тоже посерьезнел ротмистр. — А с пакетом из Адмиралтейства как нам быть? Мы наводили справки – после вас к нему не касался никто. Я все же исключаю в вас болезнь бескорыстного воровства, известную в науке как клептомания; посему желаю знать – какова была цель похищения вами пакета.
В эту минуту фон Штраубе наблюдал за мышью. Крохотное создание на миг выскользнуло из широкой щели меж половыми досками, ухватило какую-то крошку с пола, взглянуло вполне разумными, чуть, пожалуй, удивленными глазками на сидящих мужчин и юркнула назад, во тьму и голодную свободу своего подполья. Что ждало ее там? Некормленый выводок? Или, может быть, одиночество? Страх? Тоска?.. Какая-то, наверняка, своя, столь же крохотная, как и она сама, тайна… И под конец, разумеется, главное таинство всего что ни есть живого – смерть. Переведя взгляд на ротмистра, фон Штраубе вдруг подумал, что оба они в какой-то мере сотоварищи – хотя бы потому, что оба тоже не уйдут от этого последнего, главного таинства, оба тоже смертны. Каков он там, в душе, спрятанной под голубым мундиром, этот Ландсдорф? Любил ли он, страдал? Испытывал ли раскаяние? Рано ли потерял родителей? Возможно, его тоже дразнили в детстве: "бароном, считающим ворон!.."
Кажется, ротмистр, быть может безотчетно, вдруг ощутил по отношению к допрашиваемому нечто подобное. Теперь в голосе его было уже не показное радушие и не канцелярское бесстрастие, а вполне человеческая озабоченность.
— Послушайте же меня, господин лейтенант, — сказал он. — Я действительно, действительно желаю вам помочь! Так помогите же и вы мне.
— Я? Но – чем? — удивился фон Штраубе.
— Господи, да с пакетом этим, разумеется! Я отлично понимаю что вам он совершенно без надобности! Да и никому он, ей-Богу, не нужен, так бы себе и лежал, пока крысы бы не съели! Но что-то же вас подвигнуло! Поверьте – я вовсе не кары для вас хочу. Просто какие-то странные вещи в последнее время происходят, я всего лишь искренне желаю в них для себя разобраться!
Уже осознав всю двуличность сиятельного Хлюста, фон Штраубе наконец понял, что больше нет резона его выгораживать.
— Что ж, — сказал он, — если вы, господин ротмистр, действительно, хотите разобраться, то, предупреждаю, вам будет нелегко, ибо начинать придется с чинов отнюдь не лейтенантского звания…
— Папироску? — Ландсдорф услужливо протянул золотой, с вензелем портсигар.
— Благодарю… — Куривший редко, фон Штраубе затянулся, и сразу голова слегка пошла кругом. — Да, да, отнюдь не лейтенантского!.. Надеюсь, вам что-нибудь говорит имя его сиятельства графа Романа Георгиевича?
— Его высокопревосходительства? — Ротмистр едва даже не привстал.
— Именно!.. Не знаю… точнее, догадываюсь, для каких надобностей ему этот пакет…
— Постойте, постойте! — перебил его ротмистр. — Вы хотите сказать, что его превосходительство дал вам поручение доставить ему пакет? Так ведь это полное вам оправдание! Роман Георгиевич по чину действительный тайный советник, имеет по своей должности доступ к высшим секретам Российской империи, и ежели он вам приказал – то ваша просто-напросто святая обязанность…
— Нет, это уж вы теперь постойте! — воскликнул лейтенант. — Известно ли вам, какую этот Хлюст…
— Хлюст?.. — не понял ротмистр.
— Да, да, Хлюст! Именно – Хлюст!.. Какую этот Хлюст – или, если вам все же угодно, это высокопревосходительство – создало в Петербурге разветвленную сеть?
— Сеть?.. — эхом повторил Ландсдорф. — Вы здоровы ли, господин лейтенант?
— Сеть! Натуральную! Разветвленнейшую!
— Право, может, в самом деле – доктора? У вас, ей-Богу, по-моему, жар…
— Извольте наконец выслушать, господин ротмистр!.. Сия сеть, прячась в тени его высокопревосходительства, прикрываясь его именем…
— Простите, что перебиваю, — вставил ротмистр насмешливо, и фон Штраубе с огорчением понял, что тот его не воспринимает всерьез. — Если я верно уразумел, то вы, очевидно, имеете в виду шпионскую сеть? Тогда, Бога ради, скажите, зачем ему это? С его знанием государственных тайн, с его особым доступом в любое, самое секретное ведомство, он один стоит всех мыслимых и немыслимых шпионских сетей. Достаточно заполучить его одного – и неприятельским государствам не потребуется держать более ни одного своего злодея на нашей территории.
— Почему же непременно – шпионскую? — взорвался лейтенант, не зная, как пробиться сквозь эту стену непонимания. — Нет, нет, совершенно не то! Я разве говорил в том смысле, что именно шпионскую?
— Но вы говорили – "сеть", — напомнил ротмистр – пожалуй, даже ласково, как дитю. — А какую же иную тогда?
"Барон, не считайте ворон!" – хотелось выкрикнуть фон Штраубе. Вместо этого он сколь мог спокойно и отчетливо произнес, стараясь хоть как-то расшатать эту стену:
— Сеть для искажения и извращения истины. Может быть, несколько непонятно звучит…
— Признаться – более чем.
— Хорошо, поясню! — с готовностью подхватил лейтенант. — К примеру, с делом об убийстве купца Грыжеедова, надеюсь, вы знакомы?
— Как же! Весь Петербург наслышан. Как-никак миллионщик, купец первой гильдии, потомственный почтенный гражданин. Скверное дело, всего-то из-за золотых часов зарезали, семнадцать колотых ран…
С каждой минутой в комнатушке становилось все холоднее. Странно, что этот симпатичный (таким он сейчас казался лейтенанту) ротмистр так и не закрывал форточку и по-прежнему вытирал платком вспотевшее лицо. Из форточки по-прежнему веяло холодом, словно из могилы, если ее нынче выдолбить в здешней мерзлой земле. Пытаясь согреться нутряным жаром своей правоты, фон Штраубе закричал:
