Лев Прозоров - Я сам себе дружина!
– Приневолить я кузнеца… эээ… добрая женщина…
– Ой, и чего ж это я-то? Меня Лисой зовут, батюшка лесной, Лисой, а кличут Лунихою, покойник-то мой Лунём звался, бортником был, лёгкого ему дыма…
Мечеслав на отцовский лад поднял ладонь – и Лиса-Луниха послушно осеклась, преданно глядя сыну вождя в лицо голубыми глазами.
– Неволить я Зычко, Луниха, не стану, – твёрдо сказал Мечеслав. – Он человек вольный, захочет на тебе жениться – женится. А сказать ему про тебя – скажу, если хочешь.
– Ой, скажи, батюшка лесной, скажи, уж не оставь вдовицу! – Поникшая было Луниха снова заулыбалась и оживлённо закивала кикой. – Ну, я тогда уж пойду, а то как бы малые без меня чего не напроказили…
И сорвалась с места, ометая поневой лопухи вдоль тропки.
Мечеслав глядел бойкой вдовушке вслед с усмешкой. Всё же не только он выслушивал чужие «нет» в этот день. Довелось и самому отказать – ледащенькое, а утешение.
– Чего ей надо было? – неласково спросила подошедшая Бажера.
– Не поверишь, – хмыкнул Мечеслав. – Чтоб я бате твоему велел на ней жениться…
– Вот ведь… – Бажера явно не без труда сдержала совсем уж недобрые слова про односельчанку. – Хотя… ох… может, и права она… глядишь, ещё братиков или сестрёнок нам с Живко нарожает… да и дом батин без меня кому вести?
– Бажера…
– Да, Мечеславушко?
– А люди зачем женятся?
В голосе девушки явственно прозвучало удивление:
– Ну как… род продолжать надо? Надо. Чтоб детки были. Дом вести, опять же, – в одиночку ох как трудно, я-то знаю, как матушка померла, дом всё на мне был, Живко больше бате помогал, да и мал ведь…
– А ещё?
Бажера честно задумалась.
– Нууу… с людьми вот чтоб вместе быть. Мы с батей пришлые, а вот выйду я за Дарёна… – Не поворачиваясь, Мечеслав понял, что подруга скривила губу, будто клопа лесного в малине разжевала. – Ну, батя… может… эту… Луниху за себя возьмёт. Вот уж и не чужаки вроде как. И им тоже не в убыль, с кузнецом-то породниться…
– Понятно, – проговорил Мечеслав. И почувствовал, как тонкие пальцы Бажеры легли ему поверх руки.
– Мечеславушка… – жарко прошептала подруга. – А батя-то в кузне до вечера, и Живко на углях… а дома и нет никого. Пойдём на полати, а, любый?
Мечеслав повернулся к ней. Бажера улыбалась светло и счастливо, и глаза у неё были ясные, будто капли росы на рассвете, и зарёю алели скулы. И от этой улыбки, от этого взгляда вся хмарь на душе у сына вождя развеивалась – словно туман поутру.
Бажера.
Желанная.
Углы губ Мечеслава невольно поднялись, отвечая на улыбку Бажеры.
– Пойдём…
Глава XII
Свадьба
Живко пришёл осенью – когда лес стоял мокрый и красный, а сквозь желто-рыжие листья то там, то здесь проглядывали уже голые ветви. В городце стучали песты, круша в ступах облупленные осенние жёлуди. Пересвистами, от дальних дозоров, пришла весть – кто-то зовёт старшего сына вождя Ижеслава. Мечеслав наставлял отроков в бое на копьях – Ломашко исхитрился задеть сына вождя в плечо, удостоился похвалы и закраснелся, как солнышко на заре, а вот Беляю пришлось краснеть со стыда да со злости – угодил тыльем копья в самый пах стоявшему за спиной Тиве. Со злости кинул копьё наземь – и тут уж, кроме заушины да «ласкового» слова, получил от Мечеслава перевязью за небреженье боевым оружием.
Поручив отроков двоюродному брату, Мечеслав без лишних расспросов отправился к дозору, от которого прилетела весть.
Болото прошёл спокойно. Только какая-то птаха раскричалась в тростниках.
Дозорные развели в овраге костёр-ухоронку – так, чтоб дым вился через ветви старой ели над оврагом, не торчал в небо столбом. Присели около него, грелись от пронизавшей лес слякоти.
Ждал Мечеслава Живко.
Стукнуло в груди, повернулось холодным боком – уж больно несчастным и хмурым был вид у мальца.
– Живко? Ты как тут? С Бажерой чего?!
Живко шумно вздохнул, вытер нос, по обычной своей привычке, рукавом, а потом вдруг, будто надломившись в поясе, отвесил сыну вождя земной поклон.
– Мечеслав, сын Ижеславич! Зовём завтра тебя всем селом, на честной пир, на веселье – на свадьбу молодого князя Дарёна Худыкина да молодой княгини Бажеры Зычковой…
Князем да княгиней по старой памяти звали до сих пор сыны Вятко жениха с невестой, хотя своих князей у них не было уже двести лет.
Оттараторив положенные обычаем слова, Живко опять достал в поклоне концами пальцев мокрую, пожухлую осеннюю траву. Выпрямился – такой же красный, как оставшиеся в городце отроки, отчаянно взглянул на Мечеслава и, снова уставившись в землю, выговорил:
– Вот… так… сказать велели…
Мечеслав прислушался к себе.
Не было гнева. Не было злости. И даже тоски почти не было.
Пусто было в душе, как на облетевшей ветке. Как в покинутом улетевшей к Русскому морю птахой гнезде.
– Мечеславе… – несчастным голосом выговорил Живко. – Ты на неё не злись, на Бажерку. Она… дура она. Девка. Вот.
А вот парень тоскует.
Мечеслав положил ему руку на плечо.
– Чушь не городи. Какая она тебе дура – сестра старшая, – строго сказал он, но Живко, как ни странно, успокоился от суровых слов сына вождя, на мгновение сунулся ему лбом в предплечье.
– Так чего сказать?
– Приду я.
Живко третий раз поклонился и пошёл в лес. Пару раз оглянулся на ходу – Мечеслав стоял и глядел брату своей недолгой любви вслед.
Всё.
Кончилось.
С завтрашнего дня та, что полнила собою сердце и мысли, станет чужою. Навсегда. До веку. Он, наверное, возьмёт себе жену. Да, надо будет на Купалу поехать не в село – жаркое тело под руками, жаркий шёпот в шалаше из травы и веток, сухой ласковый дождь мягких волос, осыпавший лицо, – а к соседям в Хотегощ или к Лихобору – лучше к нему, лучше туда, где толком никто Мечеслава не знает, – и присмотреть там равнородную невесту. А может, у Деда и у вождя уже есть кто-то на примете – девушка, союз с родом которой усилит род вождя Ижеслава. Так даже лучше. Он постарается стать не худшим мужем, чем стал матери отец. Но в сердце обломком стрелы в ране будет саднить – Бажера, Бажера, Бажера… желанная.
Может, новая любовь вытеснит из сердца старую – может быть.
Мечеслав положил себе добыть живого лебедя на жертву Ладе, чтобы так и стало.
А идти… идти надо. Это сама Бажера зовёт. Да и… это ведь теперь его село – так сказал отец. Значит, нельзя отворачиваться от их праздника, нельзя оскорблять своих людей отказом.
Даже если в душе пусто и сыро, как в осеннем лесу.
Ну и надо поглядеть, с кривой улыбкой подумал он, как там у селян играют свадьбы. В городцах свадьбы чаще всего происходили просто донельзя – привёдший к себе девушку молодой воин – а то и не очень молодой, бывало, и до двадцати иные тянули, а бывали и вдовцы, а бывали и вторые, и третьи жёны – выходил с нею на середину городца, накрывал полою плаща и, дождавшись, когда соберётся побольше сородичей, а главное – выйдут из домов старые воины во главе с Дедом, трижды провозглашал: «Жена! Жена! Жена!» На сём был и конец торжеству. Разве что в новый дом невесту полагалось перенести через порог – ну и ещё с дюжину мелких примет соблюсти.
Но первую свадьбу вождя или его ближнего родича чаще отмечали всё же застольем, песнями, плясками, сыпали на молодых хмель и зерно.
А как оно у селян бывает?
За лето Мечеслав побывал в селе не раз и не два. Не к одной Бажере он ходил – к ней, конечно, но было бы… бесчестно, приходя, ничего не дать остальным людям села. Суда от него, правда, больше не требовали – судил да рядил в селе Худыка Колотилич, старейшина. Вот тоже, кстати, чудной сельский обычай – на слух Мечеслав принял имя старейшины за прозвище и ожидал увидеть не то и впрямь тощего, как Жердяй, доходягу, не то, если прозвали в насмешку, толстяка. А вышло ни то и ни другое – справный пожилой мужик, крепкий, широкий в плечах и в поясе, но не самый толстый в селе. Так и довелось сыну вождя познакомиться с ещё одним чудным обычаем землепашцев. Уж очень боялись они сглаза, порчи, нечисти – и, чтоб отвести от многочисленных своих чад недобрую силу, часто заранее называли такими именами, что и в прозвищах промелькнёт не всегда. В селе жили Злоба, Возгря, Страшко, Беспута, а ещё братья с сестрою – Нежелан, Нелюб и Некраса. Родители любили братьев с сестрёнкой и гордились ими – на взгляд привыкшего к строгости воинов со своими отпрысками сына вождя, чересчур уж заметно любили и гордились, да в каждой избушке свои погремушки – так что давали имена явно не со злости. По этому же странноватому обычаю будущего старейшину мать с отцом назвали Худыкою – худой, мол, ледащий. Авось, мол, на мальца с таким назвищем нечистая не позарится.
Нельзя сказать, чтоб в городце не боялись нежити да нечисти. Сам Мечеслав, сын Ижеслава, кстати, боялся болотниц да топляков. Ну и тех же русалок, может, и не боялся так, до зимнего мороза вдоль хребта, а все же сторонился. Обереги носил, приметы соблюдал. От тех же русалок – в начале лета, в самый их разгул, в лес без заветной полыни у ворота не совался. Но вот чтобы обзывать детей обидными кличками, только бы недоброй силе не приглянулись…
