Василь Кожелянко - Дефиле в Москве

Когда пошел второй час этого дефілядства, начались незаметные телодвижения по «квадратам»: итальянцы начали переступать с ноги на ногу; румыны, забросив свою «победную румынскую оружие» (английские гвинтівки времен Первой мировой войны) за спины, хухали в кулаки; еспанці с «голубого корпуса», одуревшие от холода, начали делать какие-то физические упражнения и напрочь нарушили построение; мадьярам дождь смыл помаду с усов, которые совсем обвисли, и они вместо бравых гусар стали похожими на пехотных окопных словаков, которых терпеть не могли; словаки, которые стояли рядом, венгров ненавидели еще больше, чем немцев, потому отказались от горячего вина, которое мадьяры подогревали на небольшом костре, разложенном внутри парадного квадрата, а пили свою сливовицу; немцы, как истинные арийцы, молча терпели голод, холод и усталость, но после малозаметных подозрительных движений в квадратах летунов и моряков их белокурые лица приятно покраснели, пехота и эсэсовцы через свою чрезмерную дисциплинированность от шнапса отказывались, хотя с огромными усилиями и желудочными спазмами; украинцы вхитрялися каждый глоток водки с перцем заедать бутербродами с чесноком и салом: финны пили не таясь, и кое-кто из них уже был таким пьяным, будто он был финном не на дефиляда в Москве, а на экскурсии в Петербурге; хорваты устроили между собой легкую драку: только японский батальон стоял неподвижно, как нарисованный.

Хорунжий Левицкий окачурился и был злой, как всегда, когда его нагло обманывали, он знал, что его обманывают, но ничего не мог поделать.

— Да они издеваются, — шипел сквозь зубы к Остапа Назарука, который стоял рядом, — на хрена этот парад варіятський, кому это нужно? Показуха!

— Показуха, Митре, это основа основ национал-социализма, — смеясь, ответил Остап. — Как? Натерпишься несколько противней?

— Давай. Пусть их шляк трафить! К черту!

Хорунжий Левицкий поменялся местами с есаулом Татаренком, который стоял во второй шеренгах, и взял серебряный раздвижной ковшик, ему налили настоящей новоселицкой водки с перцем. (Теперь такой водки уже не умеют делать, теперь просто бросают двое перченят в бутылку, а суть перцовки заключается в том, чтобы сохранить и вкус, и запах красного перца. К сожалению, секрет изготовления истинной водки с перцем потеряно. — Авт.), выпил. Дали ему кусок белого хлеба с ломтиком вудженого сала с розовой мясной полосой и мелко покраяним зубком чеснока.

— Знаешь, Дмитрий, что я слышал сегодня утром, еще до алярму? — заедая вторую рюмку перцовки, говорил чотар Назарук. — Я ходил в штаб, потому что мне пришла срочная телеграмма из Львова. Хочешь, прочитаю?

— От нее? — спросил Дмитрий.

— От нее.

— Тогда не читай.

— Не буду читать, но говорит, что любит.

— А ты здесь пиячиш в Москве.

— Но я же вежливый, с москвинками не того. И слушай, что я слышал. В штабе я имею колєгу-радиста, это он и оказал мне телеграфічний связь в обход оперативного отдела, поэтому этот Їлько все знает, будь уверен, он простой вестовой, но генералы порой того не знают, что знает этот львовский батяр. Он позвонил в нашу касарню в четыре часа доднини и через дежурного вызвал меня к себе. Я очень хотел спать, но чотар Петрук сказал магические слова «Телеграмма из Львова», и я вскочил…

— Имей тако давай, имей кратко, ибо ты зачнешь рассказывать, что тебе снилось. Что ты слышал?

— Я хочу подряд, чтобы ты не думал, что я вру, потому что Сталина, которого мы поймали вот этими руками, не будет на дефиляда…

— А кто будет?

— Не знаю, а Сталина не будет.

— Что ты, Остап, мелешь? Тебе больше горівки нельзя.

— Митре, — зашептал на ухо хорунжему Левицькому чотар Назарук, я не вру. Їлько все знает, поэтому сегодня доднини, когда я ходил по телеграмму, он мне рассказал такую байку, но то не байка то правда, бо мало какой генерал знает то, что знает этот вестник-телеграфист. Еще позавчера Адольф Гитлер дал команду привезти пленного № 1 с лефортівської тюрьмы в свою резиденцию на даче в Кунцево. Они говорили без свидетелей почти три часа.

— Как без свидетелей, они что — оба французский язык знают?

— В том то и дело, что ни Гитлер, ни Сталин никаких иностранных языков не знают, должны иметь переводчиков. А это уже утечка информации.

— Допускаю, — мрачно сказал Левицкий. — Но не могу поверить, что твой Їлько был одним из переводчиков.

— Нет, он не был, хоть знает, скурвий сын, едва ли не все европейские языки, но он имеет друзей везде, «Голубая мафия», знаешь, что это такое?

— Что, содоміти? Тьфу, гадость! — сплюнул Дмитрий.

— Пусть гадость, но они один за другим держат знаешь как?

— Как?

— Как первые христиане.

— Закрой свой кощунственный рот, святотатче, потому как хлопну по нем, — окрысился на Остапа Дмитрий.

— Тем не менее, Митре, эти содоміти держатся вместе даже через линию фронта. Страшной силы организация, эта «Голубая мафия», не обращают внимания ни на национальность, ни на партийность.

— А ты что так их перфектуєш, ты, может…

— Боже упаси, — перебил Дмитрия Остап. — Ну что ты, Митре, ты же меня знаешь.

Дмитрий знал Остапа. Это был редкий жонолюб. Старался ни одной юбки не пропустить.

— Словом. Митре, Їлько, мой львовский сосед, — голубой в законе, он имеет любовников по всему миру, до войны из Парижа не вылезал, и теперь v него по уши влюблен один штандартенфюрер СС с Гітлерового окружения. Поэтому Їлько из него веревки прядет, поэтому я верю, что он правду говорит про те переговоры на даче в Кунцево.

— Во-первых, переговоры или допрос, а во-вторых, почему тот Їлько тебе все рассказывает? Он что, у тебя, может, влюбился?

— Не, рассказал он мне из любви к искусству, и эта тайна такая, что скоро ее весь мир узнает, ведь если Сталина не поведут на звене Красной площадью, то все станет понятно, а это же был не допрос, это были переговоры.

— Тьфу! — рассердился Дмитрий.

— Ты сейчас не так будешь плеваться. Гитлер долго попенял Сталину, что тот повелся на войну с ним, а не поддержал его в противостоянии с западными демократиями, что, мол, если бы они заключили пакт не только против Польши, но и против Англии, он, Сталин, теперь не сидел бы в Лефортово в тюрьме, а правил бы из Кремля своей половиной мира. Потом Гитлер подарил Сталину «Майн кампф» на грузинском языке. Сталин в ответ упрекал Гитлеру, что он поторопился открывать Восточный фронт, надо было еще поболтать, они, как уважаемые люди, могли бы дойти до какого-то понимания, что Гитлер слишком много на себя берет. А больше всего Сталин ругал Гитлера последними российскими и грузинскими словами за то, что тот признал Украинское Государство. И знаешь, что сказал ему на это Гитлер?

— Что?

— Нет такой ошибки в этом мире, которую нельзя было бы исправить.

— Было у меня предчувствие, что немцы здурять. Ну, німото, погоди! — скреготнув зубами Дмитрий.

— Ахтунг! — завизжал немецкий генерал, который появился откуда-то из-за ульяновской пирамиды в сопровождении фельдфебеля, шнур от которого тянулся спіралевидно к микрофону, в который что-то кричал немец.

Генерал еще немного что-то покричал в микрофон, а что — никто не понял, и пошел себе прочь. Выбежали трубачи в медвежьих шкурах, стали в линию и начали изо всех сил дуть в свои трубы и кривые рога. Дефілядство началось!

На площадь вывели первых участников триумфального шествия — по сценарию пленных вождей, их жен и маленьких детей, а на самом деле — два десятка каких-то никому не известных дядек. Сталина с цепью на шее, как обещал всему миру хромой Геббельс. — не было. Не было ни женщин, ни детей. А шли упитанные первые, вторые, третьи и четвертые секретари обкомов ВКП(б) оккупированных областей. И то — не все. А только те, руководители которых не успели или не сумели эвакуироваться за Урал. Все они были в полувоенных костюмах, хороших хромовых сапогах, фуражках защитного цвета без красных звездочек и в длинных расстегнутых плащах. Шли они бодро, хоть и скованы были елегантним никелированной цепочкой, переговариваясь между собой и разглядывая вокруг, один украдкой курил в кулак. В них полетели гнилые яблоки, хотя, за Геббельсом, это должны быть помидоры и тухлые яйца. Это — «счастливые освобожденные московиты» так проявляли свое пренебрежение к «мерзкого большевизма». Москвинов в многомиллионной Москве, которые бы хотели прийти пожбурляти яйца и помидоры в вождей большевизма, оказалось немного. Поэтому их активно усилили переодетыми в гражданское бойцами РОА. Солдатам накануне выдали яйца и помидоры, которые они сразу поменяли на самогон, напились до подлинной идентичности с «благодарными москвинами» и для развлечения бросали в «вождей большевизма» гнилые яблоки, которые нашли в румынском лагере. Когда выяснилось, что среди «вождей большевизма» не оказалось Сталина, они напрочь потеряли интерес к «обнаружения возмущения» и, лопаясь семена, лениво созерцали действо. За пленными шли трубачи, они надимались, но звуки выдавали какую-то какофонию, а не марши древних германцев. За ними эсэсовцы, одетые в медвежьи шкуры, хотя Дмитрий мог с кем-закластись на бутылку украинской с перцем, что половина из них была в собачьих шкурах. Ладно, а псы московские вам что виноваты? Древние эти германцы несли флаги государств Антисталинской коалиции. Так и есть! Где-то сорок с лишним было красных с белым кругом, в котором нарисовано черную левую свастику, десятка два различных штандартов с надписями «Адольф Гитлер». И лишь по одному флагу союзных государств. Наконец выехал на бричке, окрашенной золотянкою, разведенной на олифе, что надо было считать золотой колесницей, сам большой фюрер. Друг всех народов мира, защитника цивилизации от большевистской инвазии Гитлер Адольф Алоизович. Надо отдать должное организаторам — лошади были добрые, белые, сытые, подкованы и баски. За кучера был бывший будапештский жокей. Мужчина из Бердичева Вольф Жірінштейн, который уже 23 июня объявил себя (тогда еще сам себе) фольксдойче, одетый в древнеримскую тунику, держал над головою Адольфа Великого дубовий венок, окрашенный той же золотянкою. Вольф замерз, видно было, что его голые руки и ноги совсем посинели. Венок в его руке мелко дрожал. Сам тріюмфатор Адольф Гитлер был завернут в пурпурный плащ римского императора поверх своего привычного серого мундира. В правой руке он держал нечто среднее между царским скипетром и маршальским жезлом — золотую палочку, украшенную резным орнаментом и увенчанную золотой левой свастикой.