Александр Марков - Зачистить Чистилище! Пленных не брать!
— До окончания войны дотянут, дальше вряд ли.
— И я так же думаю. Они и сейчас уже готовы палки в колеса вставлять. Чего в Дарданеллах-то высадились, вместо того чтобы с германцами дело во Франции быстрее решить? Сил, что ли, много? Нет, зарылись в землю и носа оттуда не высовывают. Не о том думали, чтобы Юденичу Эрзерум легче брать было. Разгроми они Турцию — козыри на руках будут, чтобы нам обещанные черноморские проливы не отдавать. Плохо так о союзниках говорить, но я радовался, когда им турки вмазали по первое число. Жалко только, что британцы не сами в пекло полезли, а, как обычно, чужими молитвами в рай захотели въехать — австралийцев и новозеландцев послали, а они ребята хорошие. Много их в Галлиполи полегло зазря. Жалко их. Чего лезли? Послали бы эту метрополию к чертям. Без нее бы прожили, как и мы без британцев. Только лучше бы было всем. Всем, кроме них, конечно.
— Вообще, союз с британцами — бред какой-то, — кивнул Вейц, — и в войну на одной стороне с ними ввязываться не хотелось.
— Только начальству об этом не говори, не патриотично. Что-то не помню, чтоб у тебя такие мысли были.
— У начальства такие же мысли. Я уверен. — Вейц стал разливать чай по чашкам. — Ты, кстати, тоже совсем другим был.
— Время делает нас умнее. — Мазуров положил в чашку два кусочка сахара, размешал.
— Ага, но до Тибета руки после войны-то дойдут. Вот и побываешь.
— Слишком известным стал, в газетах напечатали — благо только на плакатах еще не изображают да на улицах не развешивают, так чтобы каждая собака узнавала.
— Слышал, тебя эрцгерцог Франц-Иосиф после «Марии Магдалены» своим личным врагом объявил.
— Лично при этом событии не присутствовал, но мне такое говорили, там, на приеме у императора. — Подождав, пока чай чуть остынет, Мазуров пригубил чашку и остался этим очень доволен.
— Поздравляю. Как же он месть осуществить собирается? Подошлет шпионов?
— Не знаю, не знаю, об этом я как-то не думал, но в Тибет мне дорога теперь заказана. Думаешь, британцы обо мне не знают? Да их в Зимнем дворце было прилично: и представитель при Генштабе, и атташе, и корреспонденты «Лондон дейли». В общем, их военное ведомство в курсе, чем я занимаюсь, на Тибет меня не пустят, как ни маскируйся, да и в Лондон тоже, — добавил он после раздумья.
— А в Лондон-то чего не пустят?
— Не пустят. Не сомневайся.
— Хотелось?
— Нет. Промозгло там, а я тепло люблю. В Крыму лучше.
— Ладно, пойду я. Вижу, что уже утомил, — сказал Вейц, допив чай, — распоряжусь, чтобы самовар унесли и чашки помыли.
— Не беспокойся. Завтра, вернее сегодня утром — уберут.
— Спокойной ночи тебе, командир.
Он собрал свой отряд утром, осмотрел его, был очень доволен увиденным. У Мазурова рождались странные мысли, потому что все происходящее походило на то, как в древности готовились к битве и вассалы приводили к своему королю свои немногочисленные отряды, чтобы всем вместе встретить врага.
Из старых знакомых, тех, кого он брал с собой в Баварию, были только Вейц и Рогоколь. За прошедшее время они попробовали передать свое умение добрым восьми сотням солдат.
«Вместе мы кулак. Вместе мы охапка веток, которую поодиночке сломает кто угодно, но когда мы вместе…»
Он твердил это, как присказку какую-то, как заклинание.
Услышал бы его кто-то там, на Рюгхольде.
2
Лучи прожекторов мазали черную морскую поверхность, разбегались по ней сверкающими дорожками, такими же красивыми, как лунная, и такими же притягательными, как змеиные глаза. Но их лучи тонули в тумане, запутывались в нем, как в сетях. Не будь этого тумана — миноносцев уже отыскали бы.
Орудия острова были сущим наказанием господним из-за того, что могли подниматься на 30 градусов, да еще и находились на возвышении, так что их снаряды летели примерно на тридцать пять километров, что почти вдвое превышало возможности любого из русских дредноутов. Их пустят на дно быстрее, чем они смогут подойти на расстояние выстрела. Русские в этом убедились. Британцы сюда не заходили, но по другую сторону Кильского канала лежал Гельголанд с точно такими же укреплениями, построенными, будто точно под копирку, по одному и тому же чертежу, что и на Рюгхольде.
В начале войны, когда еще было в действиях много неразберихи, британцы смогли даже ворваться в бухту Гельголанда, но потом подобные набеги стали невозможны.
Эта ночь была на редкость удачной для русских. Опустился такой плотный туман, что с кормы трудно было разглядеть, что творится на носу корабля, а уж германцам не разглядеть того, что происходит у них под самым носом. Но все равно моряки на миноносцах невольно втягивали головы в плечи, когда прожектор, делая очередной поворот, почти добирался до их кораблей, думая, что вот сейчас их наконец-то заметят, оживут тяжелые орудия в форте и на них посыплются тонны смертоносного металла.
— Вмазать бы по прожекторам, по этим глазам циклопьим, — делились моряки своими мыслями.
В эти минуты они завидовали подводникам. Те-то, увидев опасность, на дно уйдут, там переждут, пока глубинные бомбы над головами рваться перестанут. А здесь где укрыться?
Командиры миноносцев, храня радиомолчание, напряженно всматривались в остров, поглядывали на часы, считали секунды.
Командующий Балтийским флотом адмирал Эссен получил сообщение, что дредноут «Зейдлиц», который рейдерствовал в Балтийском море, подорвался на мине и зашел в бухту острова на ремонт. Максимум, что сделают с ним — это откачают воду из трюмов и залатают пробоину пластырем. На днях дредноут должен покинуть остров и вернуться на основную базу в Киль, а этого допустить нельзя.
Адмирал приказал высыпать рядом с входом в бухту весь груз миноносцев. Они и так делали это с завидным постоянством, и с таким же постоянством германские тральщики каждый день чистили ее. Сейчас они с работой своей не управятся скоро.
В трюмах было сыро и темно, света небольших синих ламп и ручных фонарей не хватало, чтобы разогнать властвовавший здесь мрак. Руки дрожали от холода и от напряжения, от этой неопределенности, которая изматывала больше, чем тяжелая физическая работа.
Пузатые мины были уложены вдоль бортов на специальных подставках. Моряки ставили их на тележки, установленные на рельсах, проложенных по днищу миноносцев, подкатывали к минному аппарату и сбрасывали за борт через квадратные дыры в корме кораблей.
Сотни и сотни мин с плеском уходили под воду, погружались, минут на десять успокаиваясь на дне, а потом, когда растворялся сахар, освобождая якоря, они начинали распускаться, приходя в боевое состояние, и подниматься на поверхность. Якорные цепи не давали им всплыть. Они останавливались, когда до поверхности оставалось метра три, видимые, только когда море не волновалось, но оно волновалось здесь всегда.
Команды в основном были опытными, засеивали минные поля и под Кенигсбергом, и под Данцигом, и к Килю ходили. В таких походах они частенько попадали под обстрелы авиации, миноносцев, крейсеров и подводных лодок Кого-то смывало за борт волнами, поднятыми от близких разрывов, кто-то получал осколок. Как без этого? Возвращаясь на базу, приходилось пополнять команду необстрелянными новичками. У них-то и дрожали пальцы больше всего.
Стоило кому-то проявить нерасторопность, задеть миной за тележку так, чтобы послышался глухой металлический звук удара, как на него тут же шипели несколько человек.
— На небеса нас всех хочешь отправить, сволочь? — злились они сквозь зубы.
— Ой, — только и мог сказать в ответ провинившийся, холодел от мысли, что мина могла в любую секунду перейти в боевое положение, а взорвись она, корабль даже не расколется, а рассыплется на атомы, и пусть на каждом спасательный жилет, никто из экипажа не уцелеет. Они не раз видели, как миноносец наскакивает на сорванную волнами мину, поставленную здесь бог знает когда, ими ли, или кем-то другим. Он точно раздувается от огня, который прорывается одновременно в нескольких местах, с легкостью разрывая крепления между бронированными листами, будто это картон, расцветает красным, разбрасывая вокруг языки пламени. В темноте-то и не разглядишь изъеденный соленой водой корпус мины, покрытый приставшими водорослями.
— Тихо, — вновь цыкали на него, будто ветер может донести их голоса до берега.
Они слышали, как плещется за бортом вода, уже такая холодная, что, оказавшись в ней, протянешь не более часа.
Так хотелось домой, пусть не в теплые казармы, потому что на берег-то никого не пустят пока, но так приятно знать, что рядышком спит город…
Колчак точно чувствовал, когда надо заканчивать, как зверь чувствует еще далекую-далекую угрозу, когда нет еще ни опасных звуков, ни подозрительных запахов.
