Мастер Чэнь - Любимый ястреб дома Аббаса
И он подтолкнул меня к комнате казначея дома Аббаса.
Там я застал сцену, заставившую сердце на какое-то время остановиться и замереть. Казначей Абу Джафар сидел, обнимая смуглого мальчишку длинными тощими ногами, да еще и такими же длинными костистыми руками, жидкая его бороденка лежала у парнишки на плече, и они оба с невероятной серьезностью изучали громадную книгу, развернутую у обоих на коленях. Это, похоже, была та самая книга, которая так восхищала моего брата — и объяснение которой не было доверено Бармаку, с его упорной приверженностью учению о карме и переселении душ.
— Пророк говорил — ищи знаний, пусть даже и в империи Чин… вашей любимой Поднебесной империи, — сообщил мне этот человек после первых — и очень быстрых — приветствий. — А вы, как рассказывает Бармак, постоянно живете в столице этой империи. Расскажите, что это за город? Это действительно лучший город в мире?
И он уставил на меня два черных, просто каких-то угольных глаза.
Я вгляделся в его лицо. Это, конечно, несмотря на его неудачные попытки покрасить бороду, был человек из народа арабийя — но даже для них он был удивительно темнолик. Казалось, что худое и угловатое лицо это было вырезано из какого-то очень твердого дерева. Или из старой, дубленой, жесткой, как камень, седельной кожи.
Он, как и Бармак, говорил со мной на языке Ирана — но, похоже, либо знал его не очень хорошо, либо умел обходиться самыми простыми словами.
Я начал собираться с мыслями: что значит лучший город в мире? Да, я видел великолепие города Константина — тут мне вспомнился тесно стоящий строй крепостных башен, а под ними вода, тяжелая, как масло, и выступающие из этой воды будто обтянутые светло-зеленым мокрым бархатом камни. А за простором этой воды — еще башни, встающие из моря уже на другом берегу, башни, карабкающиеся там вверх по крутому холму. И запах, запах этого моря — влажный, рыбный, кружащий голову…
Тут принесли, так сказать, угощение — простую воду. Впрочем, ничего другого мне в этот момент и не хотелось. И я начал объяснять, что не видел еще пока многих городов, да вот хоть цветущего Дамаска, но Чанъань лучше всех, что я знаю, потому что… потому что нигде нет такого ощущения спокойной, размеренной, сытой, счастливой, удобной во всех отношениях жизни.
— Именно так! — энергично кивнул этот человек (голос его был на удивление звучным, но при этом неприятным и скрипучим). — Это как раз то, что нам надо обсудить. Как сделать такой город? Например, это слово — Чан… Ань… означает — мир?
«Сделать город»? Я удивленно замолчал, но потом собрался с мыслями.
— Чанъань — да, долгое, или вечное, спокойствие, — кивнул в ответ я.
— Там запрещен шум по вечерам и ночам? — последовал новый и неожиданный вопрос. — Грохот, вот эта вся музыка?
Вот тут я, надо признаться, оживился — и произнес Абу Джафару целую речь.
О том, что в Чанъани все как раз наоборот. Что спокойствие — это то, что содержится в душе (тут он энергично дернул головой вниз-вверх). О том, что запрещать — дело бесполезное. Первые императоры дома Тан, говорят, запрещали все, что не лень. Например, носить простолюдинам шелка тех же цветов, как у чиновников высокого ранга (и этот запрет худо-бедно пока соблюдается). Но и множество других вещей. Носить оружие — но, кому надо, его все же носят, просто в городе этого не нужно, не от кого защищаться. Иностранцам, кроме того, какой-то из давно почивших императоров запретил ездить на лошадях. И никто этого приказа не отменял. Но я, тем не менее, езжу верхом каждый день. Почему? Потому что я привожу табуны лошадей в империю, чтобы менять там на шелк, и еще я играю в модную при танском дворе иранскую игру — всадники молотками бьют круглые шары. И всем понятно, что мне — можно. Но и другим тоже, оказывается, можно. И глупый указ не отменен, а просто забыт.
— Но каждый квартал запирается на ночь? — последовал мгновенный вопрос.
— Конечно, — отвечал я. — И в городе очень спокойно и безопасно, даже мелких воров немного. Хотя если вам очень надо ночью пройти из квартала в квартал — вы это сделаете. Знаете, Абу Джафар, — по-свойски назвал я его — в конце концов, я рассмотрел, что имею дело с человеком моложе меня, только не лучшим образом выглядящим, — я вообще думаю, что бессмысленно что-то запрещать, если люди не хотят следовать этим запретам. Никакой император не сможет добиться выполнения запрета, если все остальные — против. А город — это место, где все живут так, как им хочется.
— Император интересуется истинной верой? — так же мгновенно переключился на новую тему казначей.
— Всеми сразу, — отвечал я. — И вашей, истинной то есть, тоже. Как хорошо, что вы меня об этом спросили. В Чанъани — храмы всех пророков и всех богов. Я тоже обо всем этом не раз думал, и мне кажется, что город, настоящий город — это такой дом для путешественников. Перекресток. Большой караван-сарай. Великим и процветающим город бывает тогда, когда в нем хорошо людям всех народов, которые поклоняются всем пророкам. Самарканд тоже был таким, пока не пришли… сами знаете кто. Ваши собратья. Самарканд стоял все эти столетия, потому что был нужен и давал приют всем — тюркам Великой Степи, иранцам, людям из Бизанта, из Поднебесной империи. И вот сейчас весь Самарканд постепенно переезжает, как и я сам, в Чанъань и другие великие города другой империи. Кому от этого хорошо, скажите, Абу Джафар? Халифу Марвану?
— Ах-ха-ха, — задумчиво проговорил он.
— Что такого особенного для вас в моей стране, Согде? — не отставал я. — Зачем было рушить столько наших храмов и жечь столько книг? Ведь халифы не раз на свои средства ремонтировали храмы чужих для них пророков — где это было, под Дамаском, что ли? А чем мы хуже?
— А тем, миленький вы мой, что сопротивляетесь как никто другой и никто не знает, что с вами, такими, делать, — ядовито подсказал сидевший неподалеку Бармак.
Казначей отмалчивался, а потом продолжил пытать меня: сколько книг в домах и дворцах Чанъани? На каких языках? О чем? Сколько людей умеет читать?
И завершил беседу замечательным образом:
— Вам пора, наверное, ехать домой, ужинать… Мы с вами обязательно еще поговорим, а сейчас… Э-э-э, просто скоро пятница, и мне надо было кое-что узнать очень быстро.
Причем здесь пятница? Ну, неважно.
Я уже был предупрежден, что здешний ужин мне не понравился бы. Поэтому я допил, под одобрительным взглядом Абу Джафара, простую воду (не надо будет выливать, мысленно сказал за него я) и с поклоном начал подниматься.
Молчавший все это время, но ерзавший на месте мальчишка громко и с облегчением вздохнул. Я посмотрел на него — и, к собственному изумлению, медленно, с трудом, — но улыбнулся. И ничего со мной от этого не произошло, сердце или голова меня не подвели.
— Ну и личность этот ваш человек-копеечка, — тихо сказал я вышедшему проводить меня Бармаку.
— Абу-д-даник? Уже услышали это имечко? — ласково улыбнулся он. — Да, знаете ли, когда начинаешь с ним очередной разговор о деньгах, а мы об этом говорим постоянно, то это нелегко. Очень как-то заметно, что он сын садовода. С другой стороны, учиться у других людей — великое удовольствие. Потому что от мысли о том, что ты все уже знаешь, попросту становится одиноко. У него я учусь вот чему: этот человек даст любые деньги на хорошее дело — но ни даником больше, чем следует. Вот только не совершите одной ошибки, Маниах: садовод — это не какой-то там простой крестьянин. Садик там немаленький, а семья, состоящая в родстве с пророком, простой быть никак не может… Мне, к счастью, повезло, и одна совершенно замечательная женщина сказала о нем пару слов, да, собственно, и познакомила меня с ним тоже она.
— Кто она? — вскинулся я при слове «женщина».
— Арва! Принцесса Арва из царского дома Йемена! Его жена. И мать моего подопечного, этого глазастого мальчонки. Она вышла за нашего с вами садовода замуж при одном занятном условии: что других жен у него, пока она жива, не будет. И вы знаете, он держит слово!
— Принцесса? Замуж за вот этого Абу Джафара? — удивился я.
— Да, вот за этого, — лукаво блеснул глазами Бармак. — За Абу Джафара. Хотя вообще-то мы называем его немножко по-другому, его детской кличкой. Мансур. То есть победитель.
— И кого же он победил? — поинтересовался я.
— У него есть такая откровенно неприятная привычка — выигрывать во все игры, какие можно себе вообразить. Так что делайте выводы, Маниах, — заключил Бармак.
Я ехал, поднимая мервскую пыль, а тени Чанъани летели за мной: лес черных бамбуковых шестов среди слепящей закатным серебром воды каналов и озер; щедрые пространства чистых утренних проспектов; полные достоинства чиновники с тощими бородками, в овальных складках одежды, ложащихся на толстые подошвы загнутых вверх башмаков; алые и белые свежевыкрашенные стены кварталов, увенчанные серой ребристой черепицей… Как далеко отсюда.
