Вадим Чекунов - Тираны. Страх
— Ишь, — ухмыльнулся он, ухватился сразу за оглобли двух саней и попятился, потащил за собой, вминая каблуки в загаженный снег. Полозья заскрипели и сдвинулись. Набитые страшной поклажей сани откатились к обочине.
Омелька вернулся к оставшимся саням и дернул те из них, что были укрыты тщательней. От рывка дровни хрустнули, а заботливо уложенная куча под рогожей рассыпалась. Головы — бородатые мужичьи, длинноволосые бабьи и лохматые ребячьи, — кувыркаясь, покатились под ноги царя и свиты. Открытые рты, застывшие глаза с наплывшими на них веками, черные обрубки шей.
— Вот как… — озадаченно протянул густым басом Омельян, поднял руку к затылку и сдвинул себе шапку на нос. — Ишь ты…
В другой раз загоготали бы опричники, тыча пальцами в незадачливого товарища, но едва взглянули они на царя, как на лица их легла тяжелая тень тревоги. Государь молча уставился на россыпь обындевевших на морозе голов. Его собственная голова подрагивала на жилистой шее, жалко торчавшей из мехового воротника. Глаза затуманились, и выкатилась на нос мутная слеза.
Малюта подвел своего коня, склонился, жестом предложив подсадить в седло. Иван потрепал косматую гриву и неожиданно зло оттолкнул лошадиную морду. Перекрестился на церковный купол.
— Пешком пойду!
Придерживая подол шубы, царь, аккуратно ступая среди человеческих останков, направился в сторону площади.
Опричная свита поспешила за ним. Малюта оглядывался и буравил злыми глазами слабоумного верзилу. Царское благодушие, и без того зыбкое, точно болотная ряска, из-за оплошности Омельяна грозило исчезнуть без следа. И надолго ли — никому неведомо. Многие могут и не дожить.
На площади рубили головы.
Из разоренных лавок мясного ряда прикатили дубовую колоду, установили перед храмом. На церковном крыльце стояли оба Басманова. Федор подавал отцу смятые клочки бумаги. Тот, держа их в вытянутой руке перед собой, вглядывался в кривые, наспех выведенные буквы и выкрикивал имена:
— Семенов Андрейка!
Косматого мужичка в драном армяке тащили под руки к колоде, с размаху швыряли, прикладывая скулой на темный и мокрый срез. Остальные в толпе поспешно крестились, уповая, чтобы следующее имя было не их. Мужичок сучил коленями по грязи, пытался вывернуть голову. Дико таращил глаза, разевал рот, заходился в бессмысленном крике. Борода его смялась и напиталась от колоды кровью, щека измазалась. Палач-опричник, одуревший от работы и запаха, кивнул подручному. Тот обежал колоду, схватил мужичка за космы, притянул к деревяшке, убрал руки так, чтобы не попали под лезвие. Взлетело широкое — точно сломанное пополам столовое блюдо — полотно мясницкого топора.
— Хэк!
Крик Семенова оборвался, голова отскочила, кувыркнулась в вязкой, уже прихваченной морозом луже под колодой. Палач оттолкнул ногой мелко трясущееся тело. Из шейного обрубка хлестало алым и горячим, растапливая мерзлую жижу под ногами палача.
— Что ж вы, псы шелудивые, творите?! — загремел вдруг голос государя над площадью. — Разве для озорства такого я вас сюда направил?!
Появление царя перепугало всех: и склонившуюся до земли чернь, и употевших за трудами опричников.
Басманов, комкая листы, всматривался в мрачное лицо царя и пытался сообразить, что ответить.
Иван ухватился за блестящего на посохе Волка так, что посинели лунки ногтей. Обвел собравшихся полным бешенства взором.
— Вот как вы службу справляете!
Дрожащий скулеж и многоголосый плач поплыли над залитой кровью площадью.
Люди падали и барахтались в грязи, вскидывали головы с невидящими глазами, озирались, кричали. Опричная стража и собранная чернь смешались в одно обомлевшее стадо. Покатился с крыльца старший Басманов. Пополз, хлюпая руками и коленями в кровяной жиже, к царю, силясь крикнуть что-то в оправдание, но горло сжало клещами страха. Сын его Федька присел по-девичьи на ступенях, закрыл лицо руками, впился крепкими зубами в ладонь, так что побежала кровь, и завыл тонко, леденяще.
Лишь царская свита, что прибыла с Иваном из монастыря, избежала высочайшего гнева — не обернулся государь, не устремил на стоявших позади него взгляда преобразившихся лютых глаз.
Басманов почти дополз до царских ног. Малюта, встревоженно наблюдавший за ним, выступил из-за плеча государя и потянул из ножен саблю. Бросил взгляд на царя.
Иван отнял руку от набалдашника, знаком велел Скуратову убрать оружие.
— Царь-батюшка… Иван Васильевич… верой и правдой ведь… — скороговоркой бормотал царский воевода, весь перемазанный кровью и нечистотами.
Малюта вогнал саблю в ножны, провел лапищей по рукояти, огладил и с сожалением отошел в сторону.
— Крамолу истребляли, государь… Они многие тут! Мы же всю ночь… Доносы принимали… списки писали!..
Царь удивленно смотрел на распластавшегося в его ногах Басманова.
— Да что с тобой, Алексей Данилович? — спросил Иван тихим голосом. — Встань-ка, любезный князь.
Воевода вскочил, отер лицо изнанкой кафтана. Преданно впился глазами в государя.
— Эх, Алешка, Алешка… — покачал головой царь. — Стар ты становишься. Грузен, неспешен. Эвон брюхо-то, на лавках сидя да на перинах лежа, взрастил.
Басманов всем видом изобразил согласие и сожаление.
— Сколько ж вы с утра тут нарубили, соколики? — желчно усмехнулся Иван, оценивая натекшую на площади кровь.
— Так это… Согласно спискам, государь! Пять сотен их, с довеском… Три сотни к твоему приезду едва успели.
— А довесок велик ли? — прищурился царь, оглядывая толпу.
Басманов задумался, припоминая.
— Да с полста наберется, государь. Вели Федора позвать, списки глянуть…
Иван вдруг разгневанно замахнулся на воеводу посохом:
— Мало! Мало изменников в твоих списках собачьих! На крючкотворство время истратил — а они вон, стоят живые себе! Мало шей посекли!
Царь резко развернулся, широким шагом направился к оставленному возку. На ходу обернулся и погрозил Басманову пальцем:
— К ночи чтобы со всеми управился! Затем людям отдых дай. После утрени выступать на тверских начнем
Опричный воевода кинулся исполнять.
Его сын поспешно выкрикивал имена обреченных дрожащим от перенесенного ужаса голосом:
— Акимов Мишка!
— Алпатов Максимка и жена его!
— Одинцова Анисья с приплодом!
Вмешался хриплый, еще не окрепший после пугливой немоты бас воеводы:
— Тащи портежницу и чертенят ее, отделывай разом!
— Сучилин Лексейка!
— Ивашка Андреев и сын его!
Снова басмановский хрип:
— Кидай всех в грязь да руби в пирожные мяса!
Крики и стоны, плачь и мольба.
Покинув площадь и проходя мимо груженных мертвечиной дровней, царь брезгливо приподнял полы шубы, перешагнул через пару попавших под ноги голов и забрался в возок. Дверцу, что выбил он при въезде в город, заботливые слуги притащили и споро приторочили.
— Устал я, Малюта, — пожаловался Иван возившемуся с дверной задвижкой Скуратову. — Мясом повсюду смердит, нечистотами, злобой. Найди место, где потише. Отдохнуть мне надо.
Опричник обрадованно вскинулся:
— Так это… Уже подобрал ночлег тебе, государь! Самая просторная усадьба, какая ни на есть в городишке этом, — купца Коноплева.
— Эка ты скор, Гришка… — удивился царь. — Когда ж успел только?
Скуратов смущенно кашлянул и махнул кому-то. Тут же рядом возникло молодое лицо с едва наметившимися усами и бородкой. Косматая меховая шапка была надвинута на брови по-скуратовски, да и широкие скулы с медвежьими глазками выдавали родство.
— Племяш мой, государь, — подал голос Скуратов. — Богдашка Бельский. При себе в отряде не держу — чтобы кумовства не разводить. Под началом Алексея Данилыча служит, воинской науки набирается. Он еще вчера вечером тебе ночлег и подыскал.
— Ох и хитер ты, Малюта, — усмехнулся царь. — Басмановым в соглядатаи родственника своего пристроил!
— Да чего там, — потупился опричник, разом сделавшись похожим на провинившегося пса. — Пусть малец учится. Воевода он знатный, старший-то который…
— Ну а младший? — резко спросил Иван. — Про него что говорят?
— Всякое, — уклончиво ответил Скуратов, пожимая плечами.
— Всякое… — в раздумье повторил царь и поманил пальцем скуратовского племянника. Едва Бельский приблизился, он схватил его за ворот кафтана, рванул так, что треснуло сукно, и затянул молодого опричника головой в сумрак возка. — Ну, Богдашка, смотри внимательней! За обоими приглядывай! Сам видишь — «всякое» говорят. А мне нужно одно: чтобы о верности говорили и верность же исполняли! Крамола, она как ржа — может и железо точить, что ее сечет. Вам, Бельским, есть от меня доверие, делами заслуженное. Порода ваша песья, преданная, за то вам и милость оказываю. Остальным же верить начну — пропадет государство, как едва не пропало. Ступай!
