Революция. Книга 1. Японский городовой - Бурносов Юрий Николаевич
— Опасность витает над твоей главой, но смерть отступит и трость будет сильнее меча… И трость засияет блеском. Два венца суждены тебе: земной и небесный. Играют самоцветные камни на короне твоей, но слава мира проходит, и померкнут камни на земном венце, сияние же венца небесного пребудет вовеки. Великие скорби и потрясения ждут тебя и страну твою. На краю бездны цветут красивые цветы, но яд их тлетворен: дети рвутся к цветам и падают в бездну, если не слушают отца. Все будут против тебя… Ты принесешь жертву за весь свой народ, как искупитель за его безрассудства…[3]
Монах замолчал.
Над головой неприятно кричали вечерние птицы, а Николай стоял, оцепенев.
— Послушайте, — нерешительно начал он, но Теракуто сделал странный жест, словно отталкивая от себя что-то, медленно повернулся и пошел среди деревьев, находя дорогу, уверенно, как зрячий. Цесаревич сделал шаг вслед, но Ито деликатно придержал его за локоть и сказал:
— Видимо, он сказал все, что считал нужным.
— Чушь какая-то, Ники, — убежденно заявил Георгий. — Трость, меч… Пойдем-ка лучше выпьем шампанского с феминами. Может, тут есть ресторанчик наподобие «Волги» в Нагасаки.
Но ресторанчик искать не стали, а настроение у Николая по-прежнему оставалось премерзостным. Он бросил в воду бухты окурок, взглянул на береговые огоньки — откуда-то издалека еле слышно доносилась писклявая японская музыка.
Подошел принц Георгий, навалился всем своим огромным крепким телом на фальшборт и поинтересовался, благоухая коньяком:
— Как твой сплин, Ники?
— Отстань, Джорджи.
— Этот гнусный старикашка наговорил тебе глупостей, а ты забиваешь ими голову, воспринимая всерьез. Вообще все эти восточные штучки, знаешь ли, никогда мне не нравились. Я еще понимаю — гейши, танец живота… Впрочем, танец живота — это уже не совсем Япония… И даже совсем не Япония… Идем лучше напьемся, все больше толку выйдет.
— Отстань, Джорджи, — повторил цесаревич. Георгий хмыкнул, проворчал себе под нос что-то по-гречески и в самом деле ушел. А Николай остался стоять, вглядываясь в мрачную воду и повторяя шепотом:
— На краю бездны цветут красивые цветы, но яд их тлетворен…
* * *— … Жизнь подобна сновидению. Мы живем в мимолетном, преходящем мире. Даже если ты богат и получаешь удовольствие от жизни, ты напоминаешь человека, которому снится, что он нашел золото. Такой человек радуется своей находке, не подозревая, что видит всего лишь сон…
Слова старика в соломенном плаще вливались в уши Цуда, словно ручей вливается в реку. Полицейский даже не замечал, что стало совсем темно, а он всегда побаивался темноты, с детства помня, что все злые существа скрываются именно там, где нет света.
— … Стремиться к славе нехорошо. В идеале следует снискать себе славу, не прилагая к этому усилий. Но все же лучше прославиться, прилагая для этого усилия, чем не прославиться вообще…
— Я не искал славы, когда сражался с мятежниками при Кумамото и Кагосиме, — нашел в себе силы сказать Цуда.
— А прав ли ты был? Все ли помнят теперь о тех, кто выжил и кто погиб? Помнит ли об этом сам микадо?! Люди слабы памятью, особенно на добрые дела, они привыкли помнить лишь злые. А сейчас вернется Такамори, русские помогут ему, и ты станешь преступником вместо героя. Жители Оцу станут плевать, увидев твои награды.
Зря я не убил старика сразу, подумал Цуда. Теперь мне уже не хочется этого делать…
— … Тот, кто бегает по лесу, стараясь насобирать побольше орехов или грибов, не соберет их много. Тот же, кто не суетится, насобирает больше. Желающий многого получит мало, а тот, кто готов довольствоваться малым, получит много… — журчал старик. Внезапно он остановился и поднял тонкий грязный палец, почему-то отчетливо видный в сгустившейся темноте.
— Слышишь, Цуда? Кто-то идет.
— Путник, — развел руками полицейский.
— А может, это демон Они с красной кожей? Он ищет, кого ударить своей палицей с шипами и сожрать или утащить к себе в логово, в Дзигоку? Пойди и проверь, у тебя же есть меч, Цуда!
Полицейский словно только сейчас вспомнил, что у него в самом деле есть сабля, полагающаяся по роду службы. Это было не слишком удобное оружие в отличие от самурайского меча, но, чтобы отнять у кого-то жизнь, вполне годилось. Цуда поднялся и пошел вперед, стараясь не выходить на тропинку. Старик неслышно следовал за ним, бормоча едва слышно:
— Люди видят вещи, когда они появляются, и говорят, что они существуют. С другой стороны, когда тело исчезает после смерти, они говорят, что его больше нет. Люди видят живых и не видят умерших. При этом они верят, что все либо существует, либо нет. Даже трехлетний ребенок может это сказать. Люди не знают, что перед рождением человека и после его смерти он пребывает в бесконечности. Однако они часто делают умный вид, словно понимают это. В действительности же они ничем не отличаются от трехлетних детей.
— Это же Каору, водонос! — воскликнул Цуда, останавливаясь и опуская саблю.
В самом деле, по тропинке шел, напевая, водонос Каору. Услыхав слова полицейского и увидев его фигуру в кустарнике подле тропы, он остановился и принялся всматриваться, надеясь, что это добрый человек, а не разбойник, раз уж назвал его по имени.
— Кто там? Может, ты хочешь немного воды? — робко спросил Каору.
— Это Они, демон, — шепнул старик полицейскому. — Скорее убей его. Потом я расскажу тебе все остальное. Не бойся, я не оставлю тебя.
… Сейчас Цуда вспоминал все это, стоя на своем посту — на холме Миюкияма возле выполненного в виде орудийной установки памятника воинам, погибшим во время восстания мятежников. Он хорошо помнил, как одним ударом разрубил несчастного водоноса, вовремя остановив руку — затем, чтобы тело не распалось на две половины.
Помнил, как оттащил мертвеца к озеру Бива, привязал к его ногам большой камень (веревку ему дал старик) и бросил Каору в воду.
Помнил, как старик шелестел:
— Ты полировал деревянную палочку, Цуда? Если во время полировки слишком сильно на нее нажать, работу можно испортить. Когда же ты не усердствуешь, не жмешь слишком сильно, работа идет лучше. Используя силу, ты лишь придаешь блеск, но не устраняешь неровности. Потому полировать надо легко, без нажима. Этому принципу нужно следовать во всем, Цуда.
— Они едут! — крикнул лейтенант Сохо. В самом деле, вдалеке показалась процессия, которую жители города приветствовали, размахивая флажками. Коляски с принцем Арисугавой и его гостями были новые, специально присланные из Токио, и каждую из них тащили по двое рикш — такого Цуда еще никогда не видел. Зато он знал, что русские только что наслаждались пейзажами озера Бива, в глубинах которого рыбы и крабы грызли сейчас труп несчастного водоноса. При очередном воспоминании о славном парне Каору полицейский до хруста в костях сжал кулак на сабельной рукояти.
«Используя силу, ты лишь придаешь блеск…»
Неожиданно в толпе людей, машущих флажками на противоположной стороне улицы, Цуда заметил старика. Тот ласково улыбался ему и покрепче стягивал на груди свой ветхий соломенный плащ.
«Не бойся, я не оставлю тебя…»
* * *Такой способ передвижения цесаревичу нравился, тем более конный экипаж все равно не уместился бы на узенькой улочке Оцу. Про себя Николай подивился глупости японцев — а если нужно везти что-то тяжелое? — и оглянулся. Ехавший в следующей коляске принц Георгий помахал ему бамбуковой палкой, которую только сегодня утром купил на базарчике у дома мэра Оцу.
Николай помахал в ответ рукою и поправил котелок.
Мимо проплывали ликующие лица горожан и бесстрастные — полицейских, следящих за порядком. Этикет запрещал им поворачиваться к русскому наследнику спиной, потому наблюдать за толпой было делом крайне сложным. Никто не должен был находиться на вторых этажах зданий, это тоже запрещалось этикетом; все обязаны были снять головные уборы и закрыть зонты. Николай увидел, как плюгавый старикашка в плаще из соломы запоздало стащил с головы платок, и подумал, что за это опоздание вполне могут наказать. Если заметят… Впрочем, полицейский как раз смотрел на цесаревича, и Николай едва сдержал совершенно неуместное желание подмигнуть везучему старичку.
