Комсомолец - Андрей Анатольевич Федин
Большеглазый паренек, что в зеркале, не выглядел мертвецом. И не походил на галлюцинацию. Хотя… я понятия не имел, как должны выглядеть навеянные лекарствами галлюцинации.
«Версия со смертью кажется не менее правдоподобной, чем вариант со сном».
Провел рукой по щекам и почувствовал редкие щетинки, но в мутноватом зеркале их не видел.
«Но если я умер, то у меня странное посмертие, – подумал я. – С другой стороны… А кто знает, какое оно должно быть? Почему бы и не такое?»
Начинала побаливать голова. Пусть она и выглядела чужой, но боль ощущалась очень даже своей. Сердце не поддержало головную боль, что порадовало. В этом сне оно меня баловало.
Я снова по привычке потер грудь. Плеснул на лицо холодной водой, вполне реальной, не иллюзорной. Проглотил несколько невкусных капель. Сплюнул, потер виски. Парень в зеркале повторял все мои действия. Я подмигнул ему…
И попытался вспомнить, что произошло перед тем, как я проснулся в этом общежитии.
* * *
– Здравствуй, Димочка, – сказала Людмила Сергеевна Гомонова, мой бывший институтский куратор. – Вижу, ты не забыл.
Женщина положила на заснеженный постамент две гвоздики рядом с двумя другими цветками, что я оставил в тени от бюста Пушкина пару минут назад. Принесенные мной цветы успело слегка припорошить снежинками. Снегопада сегодня не было, но в Пушкинском парке не стихал ветер. Гомонова куталась в старое пальто (я помнил его еще по прошлым нашим встречам здесь же, около памятника Пушкину), от нее пахло плавленым свечным воском и ладаном.
– Не забыл, Людмила Сергеевна. Двадцать пятое января – День студента.
– И дата смерти Светочки.
– Да, – сказал я. – Знал, что застану вас здесь. Ровно в полдень. Как всегда.
Оттянул ворот куртки: сегодня казалось, что тот меня душит.
– Иду сюда каждый год, Димочка. Как ты знаешь. После церкви. Заказывала там заупокойную по Светочке. Неспокойно ей там. Мается. Да и я тоже. Чувствую, недолго мне осталось сюда приходить: сестренка снова сегодня снилась. Звала к себе. Да и возраст уже…
– Какой возраст, Людмила Сергеевна?! – сказал я. – Вы совсем не изменились с нашей прошлой встречи. Все такой же внимательный взгляд, все та же ироничная улыбка.
Женщина убрала под платок седой локон, сощурила глаза, вгляделась в мое лицо.
– А вот ты постарел, Димочка, – сказала Гомонова. – Бледный. Краше в гроб кладут. Не пощадила тебя работа. Когда мы виделись в прошлый раз? Лет десять назад?
– Двенадцать. Я тогда разводился с женой.
– Помню. Не женился больше?
– Не было времени на глупости. Работал.
Гомонова кивнула.
– Слышала, тебя поставили генеральным на Костомукшский ГОК. Поздравляю. Помнится, ты всегда хотел стать большим начальником. Молодец, добился своего. Не сомневалась, что у тебя получится.
Она варежкой стряхнула с рукава моей куртки льдинки.
– То устаревшая информация, Людмила Сергеевна. Я уж почти год безработный.
– Подвинули?
Женщина нахмурила брови.
– Уволился. Сам.
– Почему?
У моей бывшей руководительницы дипломным проектом побелел заостренный кончик носа, так всегда случалось, когда она сердилась.
– После второго инфаркта. Написал заявление сразу, как вышел из больницы. Решил, что хватит с меня работы. Захотел пожить подольше, пообщаться с детьми, понянчить внуков. В директорском кресле вряд ли бы дотянул до сегодняшнего дня с моим-то сердцем. Вот такие пироги с капустой, Людмила Сергеевна.
Я прижал руку к груди, где с самого утра не угасала боль после разговора с сыном.
– Ну… и правильно сделал. Здоровье важнее.
– Я тоже так решил.
Вдохнул полной грудью, скривил губы.
– Ну и как, пообщался с детишками? – спросила Гомонова.
– Пообщался.
– Помнится, у тебя были мальчишки? Двое? Взрослые поди уже. Где они сейчас?
– Старший в Москве, – сказал я. – На прошлой неделе у него был.
– Учится?
– Закончил МГУ. Программист.
– Не пошел по отцовским стопам. Молодец.
– А младший здесь, в Зареченске. В Горном. Третий курс. Подземные горные работы. Подумывает перевестись на взрывное дело. Говорит, там больше перспектив. Хотя я и без всяких перспектив мог бы его хорошо пристроить. Хоть здесь, хоть в Череповце. Не поверите, живет в том же общежитии, где когда-то обитал я. Вот только сегодня утром с ним разговаривал. Предлагал ему переехать ко мне, я снял здесь квартиру неподалеку от Горного института…
– Теперь он университет.
– Да, слышал.
– И что сын? – спросила Гомонова. – Не согласился жить вместе с папой?
Я покачал головой.
– Не захотел. И денег не взял. Гордый…
Людмила Сергеевна взяла меня под руку.
Мы зашагали по аллее. Под ногами у нас хрустели сугробы. Зима в Зареченске выдалась снежной, такие здесь случались редко. Хотя, по словам Гомоновой, в семидесятом, когда в этом самом парке рядом с памятником Пушкину убили ее старшую сестру, снега в городе навалило на порядок больше. Помню, Людмила Сергеевна рассказывала: сугробы в том году были едва ли не до пояса. Я насмотрелся на подобные и в Череповце, где почти десять лет проходил в замах, и в Костомукше, куда отправился «генералить».
Я вел своего бывшего институтского куратора по знакомым со времен учебы местам. Почти не смотрел по сторонам (все эти повороты аллеи хорошо помнил: много раз гулял по ним с девчонками). Перчаткой утирал со лба снежинки и капли пота. То и дело судорожно вдыхал морозный воздух, оттягивал тугой ворот: сегодня он казался мне удавкой. Ну и, конечно же, морщился от сердечной боли, привычно, почти не замечая ее: давно смирился с ее появлениями. С самого утра во рту стоял привкус лекарств.
Говорил в основном я. Рассказывал о своих детях. О том, что старший нашел в Москве неплохую работу по специальности, снимает квартиру на пару с симпатичной девицей. Твердит, что хорошо зарабатывает. Не берет у меня денег, все, что я ему посылал, переправлял и переправляет младшему брату, не сообщая, откуда те немалые суммы берутся. Потому что младшенький от моих подачек отказался. Все возвращал, до копейки. Так и не простил мне развода с их матерью. Ведь та напела детям, что это я их бросил.
Чувствовал, как по спине под одеждой скользят вдоль позвоночника капли пота. Мысленно ругал себя за то, что слишком тепло оделся. Радовался, что именно сегодня двадцать пятое января, и мне есть кому выговориться: не сомневался, что встречу Людмилу Сергеевну в Пушкинском парке… если та еще жива. Непростой утренний разговор с сыном оставил мрачное, тягостное впечатление; давил на сердце, причем мне все больше казалось, что давил не только в переносном смысле.
Я замолчал, остановился, перевел дыхание.
Ветер швырнул мне в лицо десяток похожих на ледышки колючих снежинок, заставил зажмуриться. Рука
