Жаркая осень в Акадии - Александр Петрович Харников
Тот с трудом подавил смех:
– Нет, конечно, господин русский офицер. До моря еще больше суток ходу. А что южного берега не видно – так река широкая. Здесь – четыре лье[7], а потом будет еще шире.
Господин русский офицер… Кто бы мог три месяца назад подумать, что я – сержант нью-йоркских скаутов, да еще и на четверть индеец – стану русским лейтенантом… Взяли меня в плен в бою у Аткваначуке, далеко на юге, недалеко от того места, где быстрая Джуниата, спустившаяся с Аппалач, впадает в широкую и сонную Сасквеханну. Оказалось, что в деревне этой жила моя родня по матери – но единственный, кого я убил, был человек, много лет назад надругавшийся над мамой и оставивший ее умирать. Спас меня от смерти русский полковник Хасханов – тогда он был майором, точнее, морским капитаном третьего ранга; он предложил мне искупить вину перед своим родом. А после того, как я был ранен в битве в Медвежьих горах, и более серьезно – при Мононгахеле, он меня спросил:
– Сержант, вы показали себя очень хорошо. Мы решили предложить вам перейти в русское подданство.
Я долго не раздумывал. Всю жизнь я был чужим – для англичан, потому что был на четверть индейцем, да и отец мой был шотландцем-католиком; для сасквеханноков, потому что я был на три четверти белым; даже в нью-йоркских скаутах я не раз слышал, как за моей спиной меня обзывали полукровкой, хотя в лицо меня никто никогда не рискнул бы так назвать. Но русские были совсем другими; у них все были своими, а один из них, майор, а теперь подполковник Жумашев, с позывным Руссо, выглядел почти как индеец, разве что глаза его были более узкими.
По словам Хаса, один из их офицеров говорил, что все равно, какой у тебя цвет кожи или разрез глаз – для врага все мы русские. И я себя уже начал ощущать русским. Единственное, что меня огорчает – это то, что русский язык дается мне с трудом, но я его учу, как могу. У меня уже даже получается построить простое предложение, пусть не без ошибок, но так, что меня понимают мои собеседники, особенно когда мы говорим о делах военных.
А чин я получил как бы авансом. Дело в том, что губернатор Новой Франции Мишель-Анж де Миннвилль, маркиз дю Кень, предложил произвести Хаса в полковники, а его людей кого в подполковники, а кого в майоры. Иначе, по его словам, любой французский офицер выше по чину не будет воспринимать его людей всерьез – по крайней мере, поначалу. Хас поблагодарил маркиза и признал правоту его слов, но решил, что, как вышестоящий русский офицер на американском континенте, сделает это лучше самолично. Именно тогда я стал лейтенантом армии Русской Америки и получил задание создать из шотландцев, бежавших в Квебек после неудачного восстания в поддержку Чарльза Стюарта, отдельный отряд рейнджеров при Шотландском батальоне.
С шотландцами договорились так – они будут служить нам верой и правдой, а потом те, кто захочет, смогут, как и я, стать русскими подданными. Другим же позволят взять с собой выданное им оружие и вернуться в родную Шотландию для дальнейшей борьбы против английских оккупантов. Ребята они храбрые, но у них хромает дисциплина, да и воюют они неважно. Моя задача – обучить своих людей ведению боя с элементами колониальной, индейской и русской тактики, меткой стрельбе из-за укрытий, ближнему бою с использованием ножа, пистолета и томагавка, устройству засад и многому другому. Кое-что из этого я уже умел, другому научился у русских, а также у майора де Ланглада – как и меня, человека с примесью индейской крови – и его индейцев. А потом опыт, полученный с шотландцами, будет перенят при создании других таких же отрядов, из французов-акадцев и акадских индейцев.
Желающих вступить в отряд было более полутора сотен. В самую первую минуту я явственно услышал, как один из желающих, увидев меня, сказал своему соседу по-гэльски, показывая на меня:
– А это что за обезьяна?
Гэльскому меня сначала учил папа, а после его смерти мой приемный отец, Джон Манро. Так что я ответил на том же языке:
– Ну что ж, покажи обезьяне, что ты умеешь.
– Ты говоришь по-гэльски? – вытаращил на меня глаза наглец.
– Я на три четверти шотландец, – ответил я. – Давай, выходи, посмотрим, что ты умеешь. Без оружия.
Ростом я около шести футов[8], но мой оппонент был меня на полголовы выше и намного шире в плечах. Я подождал, пока он замахнется, и пробил ему сначала в корпус, а потом в подбородок, и он рухнул на землю. Я посмотрел на столпившихся:
– Ну что, кто-нибудь еще считает, что ваш будущий командир – обезьяна?
Единственным, кто ответил, был человек, стоявший чуть правее, причем заговорил он на шотландском английском, на котором общаются в равнинной Шотландии:
– Простите меня, сэр, но здесь не у всех есть гэльский.
Я повторил свой вопрос по-английски, но желающие не появились. А тот, кого я тогда нокаутировал, потом подошел ко мне и сказал:
– Простите меня, лейтенант, я был неправ и приношу свои извинения. Скажите, а как ваше имя?
– Аластер Фрейзер-младший.
– Не родня ли вы Аластеру Фрейзеру, который бежал после… недоразумений с Кэмпбеллами почти тридцать лет назад?
– Это был мой отец. Он умер от оспы.
– Тогда мы с вами кузены – меня отец назвал в честь вашего отца. Я тоже Аластер Фрейзер.
Аластер-второй, как его прозвали в отряде, показал себя очень неплохо в первые три недели и стал одним из тридцати трех счастливчиков, которых я зачислил в рейнджеры; других перевели в пехотные роты Шотландского батальона. Они еще не знают, как им «повезло», – когда мы достигнем острова Святого Иоанна, то, что мои рейнджеры пережили в Квебеке, покажется им раем на земле. Как мне рассказали, один великий русский полководец написал: «Легко в учении – тяжело в походе, тяжело в учении – легко в походе»[9]. Нечто подобное постоянно повторял и лейтенант Джонсон, который командовал нашим отрядом скаутов и который погиб в числе всех остальных моих сослуживцев по вине вирджинского подполковника Джорджа… то ли Варрингтона, то ли Ватсона, уже не помню[10]. Это же стало и моим девизом.
Прозвенел корабельный колокол – обед. Я еще раз огляделся и спустился в кают-компанию. Заодно можно будет обсудить некоторые идеи с Хасом и его людьми.
