Приговоренный - Виктория Викторовна Михайлова
Женщины оказались монахинями из ближайшего монастыря. Они опасливо косились на нас, но не уходили. А я не знал, куда девать глаза. Руки у меня дрожали, и мне казалось, что это всем заметно. Из-за забора слышался визгливый собачий лай. Наконец, калитка, тюнингованная грубо обструганными досками, приоткрылась, и в щель высунулось небритое тревожное лицо. Мужчина глянул на монахинь, на Коловрата, и долго разглядывал меня. А я стоял, и думал, что надо было послушать Босса, и валить ко всем чертям с исторического факультета. Но тут мужчина что-то проворчал, и нас впустили во двор.
Двор был огромный, но весь какой-то захламленный. Доски, колотые дрова и какие-то хозяйственные инструменты лежали почти у самой калитки. Тут же стояла чья-то тощая лошадь. Телега, которую она, судя по всему, тащила, перегораживала двор посередине, отделяя дом от ворот, намертво заколоченных. По двору с лаем носился нечесаный спаниель. Окна в доме тоже были забиты досками, но уже похуже. Здесь строители меньше старались, а на втором этаже три окна вообще оставили открытыми. Оттуда кто-то выглядывал, но я не стал всматриваться. Все-таки, я здесь человек новый, чужой. Не мудрено, что меня разглядывают.
Открывший калитку мужчина сделал нам знак идти за ним следом. Монахини молча потопали к дверям. Коловрат Вавилович дернул меня за рукав, и я, опустив голову, втиснулся вслед за ним в открытую лишь на половину дверь. В передней было темно. Свет сюда проникал через щели между досками, но его не хватало. Женщины ушли куда-то наверх, а нас с профессором сопроводили в другую сторону. Мы спустились по лестнице, и, пройдя узким коридором, остановились у небрежно побеленной стены в комнате с низким потолком. Тут было всего одно оконце, прикрытое красивой решеткой, но света от него было чуть. В комнате заметно воняло плесенью.
–Вот тут все и произойдет, – выдохнул Коловрат, когда мы остались одни, – через два дня.
Не та профессия
– А ты молодец, – похвалил меня Коловрат Вавилович, – держишься. На «точке» всякое случается. От меня, бывало, студенты в лес убегали.
– Зачем? – язык ворочался с трудом. Навалилась какая-то тоска и страшно не хотелось дальше оставаться в этом подвале. Мы стояли у стены, и я не мог отделаться от мысли, что для меня тоже нет отсюда выхода.
– Со страху, – охотно пояснил профессор, оправляя и без того тесно сидящую кожанку, – я, вот, уже не первый раз на этом расстреле присутствую. А страшно до сих пор.
– Можно не смотреть? – тихо спросил я.
– Можно, – разрешил Коловрат, – если ты техником потом работать собираешься, или в архиве сидеть. У прикладной истории своя специфика. Думаешь, мне девчонок этих не жалко? Мальчишка щегол совсем! Но список расстрельной команды, представленной Юровским в ЧК, не подтвердился. Кто в тот день болен был, а кого вовсе в городе не было. И моя работа с каждым здесь переговорить и узнать хотя бы фамилии. Потом-то я их легко в подвале опознаю. Мы же не в суде. Нам не важно, кто прав, а кто виноват. Историку важны только документы.
Среди охранников опального царя было много тех, кто не говорил по-русски. И пока профессор Санаев с каждым из них курил и неспешно беседовал, я отправился на поиски туалета. Последний обнаружился на втором этаже. Запах здесь стоял отвратительный. Монахини, приходившие в том числе и помыть полы у арестованных, ушли, не заглянувши в эту маленькую комнатку. Над белым унитазом, сплошь покрытом желтыми подтеками, красовалась написанная ровным красивым почерком записка, пришпиленная к стене обычной булавкой.
«Просьба стул оставлять в том же виде, в каком вы его нашли».
Я вздохнул. Меня, как историка, должна волновать каждая мелочь. Эта грязная уборная, оставленная на стене записка. Даже булавка. Мне должно быть интересно, какой ногой Николай второй заступил за порог в ночь своего расстрела. Успела ли его жена сделать прическу, и задевала ли голова наследника, которого несли на руках, об стены. Но я не должен думать о том, что они чувствовали, спускаясь в подвал. Знают ли они сейчас, сидя в двух отведенных им комнатках, что приговор уже вынесен? И насколько больно, когда тебя, лежащего раненным на полу, добивают штыком.
Я обернулся и вздрогнул. Прямо у меня за спиной стояла девушка. Царевна Ольга Николаевна. Несмотря на то, что я видел её на фотографиях сотни раз и во многих ракурсах, сейчас я узнал её с трудом. Её русые волосы были неровно острижены. С одной стороны они уже успели отрасти и касались плеча, а другая сторона немного «отставала». Ольга была бледная, с плотно сжатыми губами. Выглядела она уставшей и была вся черная. Я потом ещё долго вспоминал, где же видел такие же ввалившиеся глаза. И только через несколько часов память соизволила выбросить похожий портрет. Голодные жительницы Ленинграда на строительстве оборонительных сооружений. И как же погано мне тогда стало! Одно дело знать, что где-то на другом континенте люди голодают. И совсем другое смотреть голодающему человеку в глаза, не имея возможности помочь. Всё-таки, я неправильно выбрал профессию.
Весь день мы с профессором Коловратом тупо просидели во дворе. Вернее, я сидел, не зная, куда себя деть. А профессиональный историк работал. Он ничего не записывал. На исследуемую территорию нельзя внести ни одной лишней нитки. Приходилось запоминать. Мне однажды рассказывали, как на слете питерских «викингов» парень пошел отлить в ближайшие кусты. Справляя нужду, переодетый скандинавом человек начал понимать, что куда-то проваливается. Оказалось, что он в темноте зашел на какой-то болотный топляк, и сейчас медленно, но верно погружается с ним на дно. И едва он это понял, тут же начал доставать и отбрасывать от себя подальше современные предметы: стеклянную бутылку, между
