Владимир Моисеев - Букашко
В среду занимались Колотовым Борисом Львовичем, который, как стало известно компетентным органам, установил абсолютный рекорд посещения туалета в рабочее время.
После массовой, довольно нудной декламации на тему «бережешь минутку рабочего времени — втыкаешь штык в горло мировой буржуазии…» слово предоставили герою дня.
Его объяснение, предложенное высокому собранию, по моему мнению, должно быть сохранено для потомков.
— Товарищи дорогие, — заявил Борис Львович, смахнув набежавшую слезу и смачно высморкавшись (его поступок, конечно, был вызван крайним волнением, не стоило рассматривать случившееся как преднамеренное оскорбление высокого собрания), — два дня тому назад я был остановлен в коридоре духом великого сына нашей партии Феликса Эдмундовича Дзержинского. Дух предложил мне отведать котлетку, которую принес с собой. Отказать духу героя революции я не смог. Теперь, вот, мучаюсь животом… Он подстерегал меня, честное слово! Верьте мне, люди!
Обсуждать на собрании поступки Феликса Эдмундовича Дзержинского, пусть даже совершенные им в состоянии нематериального духа, желающих не нашлось. В зале повисла напряженная, гнетущая тишина. Собрание перестало выполнять воспитательную функцию, и поэтому было немедленно свернуто.
— Ваши объяснения приняты, — неожиданно для многих скороговоркой пробурчал председательствующий. — Собрание объявляю закрытым. А теперь за работу, товарищи. Расходитесь, расходитесь… Да…, еще одно объявление. С сегодняшнего дня сотрудники будут получать дополнительный паек. Утром — стакан чая с сахаром и бутерброд с сыром, а вечером — 150 граммов водки и бутерброд с килькой. Об оплате не беспокойтесь, все абсолютно бесплатно, стоимость будет автоматически вычтена из получки…
*
Сенсационное заявление секретаря-референта Колотова наделало переполоху. До 18–00, пока не закончились трудовые будни, в кабинетах Кремля предпочитали этой темы не касаться. Однако, после принятия положенных отныне 150 граммов водки, языки развязались.
Первым не выдержал парень из охраны, известный в наших кругах под именем Никифор. Расправившись одним махом со своим пайком, он на миг потерял рабоче-крестьянскую выдержку и, с придыханиями и ужимками, поведал о таинственной истории, приключившейся однажды с ним самим. Интересно, сколько раз он давал себе страшную клятву помалкивать об этом небезопасном эпизоде. И вот выболтал, не хватило стойкости. Нет, попадаются в Кремле и талантливые люди, с бесплатным пайком придумано умно.
— Я тоже видел дух Феликса Эдмундовича, — терзаемый мучительными сомнениями прошептал Никифор, — и подтверждаю все, что сказал товарищ Колотов. И со мной так было. Только я котлету не взял, убежал.
В нашей комнатке стало тихо. Очень тихо. Никому и в голову не пришло комментировать или, что было еще глупее, смеяться над рассказом Никифора. Руководство со временем во всем разберется и доведет до сотрудников, что сочтет нужным. Люди твердо знали, что это единственно правильная линия поведения, и нарушать ее не желали. Все, разговор был закончен.
Только после внезапной исповеди Никифора я вспомнил о своей загадочной встрече. Так вот, кто это был. То-то мне его лицо показалось знакомым — точно, это был первочекист Дзержинский собственной персоной. Как это я его сразу не узнал!
Ребятам я о своей странной встрече с духом великого чекиста рассказывать не стал. Мне показалось, что эта история слишком интимна и к тому же обязательно будет иметь продолжение. И я оказался прав.
*
Мои взаимоотношения с прочими референтами и техническими работниками и даже с охраной складывались довольно ровно. Меня никто не задевал, вельможное имя моего покровителя было прекрасной защитой. Иногда мне казалось, что ребята побаиваются иметь со мной дело. Сначала это удивляло, но потом я понял, что ребята просто приглядываются ко мне, ожидая подвоха или чего гадкого и подлого. И их можно было понять, я ведь был «блатным».
Но неизбежное все-таки случилось. После вечернего приема пайка, (до чего же изобретательные наши начальники, вот, чертяки!) один из охранников — Филимон, Филя — одурел до такой степени потери самосохранения, что, наставив на меня корявый палец и попытавшись придать своему изрядно затуманенному взгляду суровость, выдавил из себя вопрос-обвинение:
— А ведь нет в вас, Григорий Леонтьевич, рабоче-крестьянской кровушки. Барчук вы, барчук! Нету! Не надо меня останавливать. Я все ему скажу, потому что люблю и уважаю!
Правду говорят, что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Не сомневаюсь, что мое прошлое неоднократно обсуждалось охранниками. Конечно, мое выдвижение не прошло незамеченным и наверняка породило массу сплетен, догадок и предположений. Не исключено, что имя мое попало и в рейтинг наиболее перспективных… Интересно, какой служебный рост предрекали мне местные политические комментаторы? Они ведь не могли знать, что служебные продвижения мне заказаны.
Но Филимон жаждал ответа, и я выбрал единственно возможную в таком положении стратегию защиты — активное нападение.
— Да ты что…, — по возможности искренне возмутился я, стараясь, чтобы мое притворство не особенно бросалось в глаза. По замыслу сам по себе эмоциональный взрыв, тот благородный гнев, который должен был охватить меня после столь тяжкого обвинения, обязан был сразить обидчика. — Да ты, дурацкая твоя башка, хоть знаешь, как моя матушка любила показывать дорогим гостям фотографию отца, где он снят с самим Семеном Михайловичем Буденным! Легендарным красным командармом! Съел!
Наверное, я тоже был пьян, потому что поминать имя командарма всуе не следовало. Известно же даже дураку — чем меньше информации исходит от тебя, тем прочнее твое положение.
*
Долго ждать развития событий не пришлось. Уже через три дня колеса системы начали отрабатывать поступивший импульс. Товарищ А. пригласил меня к себе в кабинет, надо было передвинуть тяжеленное кресло, оставшееся от прежних времен. Примерившись и рассчитав в уме оптимальную траекторию перемещения, я уже схватился за ручки, но в этот момент в кабинет влетел сам Семен Михайлович Буденный — легендарный красный командарм.
— И что вы здесь делаете? — радостно спросил он.
Надо сказать, что командарм Буденный был поразительно счастливый человек. Его способность впадать в экстаз по любому, даже самому незначительному поводу была столь удивительна, что однажды он стал объектом изучения специальной медицинской комиссии, впрочем, довольно быстро установившей, что предрасположенность Семена Михайловича к безудержному выражению радости — врожденное качество его натуры и не может рассматриваться как злонамеренное умонастроение.
— Да вот, собираемся кресло передвинуть, — пояснил товарищ А., чем вызвал у Буденного приступ восторга.
— Богато живешь, товарищ А… — громовым голосом провозгласил он. — Кресла, понимаешь, передвигаешь!
— Ты мне вот что лучше скажи, Семен Михайлович, — перебил его товарищ А… — Помнишь ли ты своего сокола-кавалериста Королькова? Сын его — Григорий, у нас нынче служит.
— Помню ли я Королькова? — буквально взорвался Семен Михайлович. — Еще бы я его не помнил! Да это же орел был… Корольков! Рубака божьей милостью! Любил порубать, что беляков, что дрова — ему все равно было. В мелкую крошку. Не поверишь, товарищ А., в мельчайшую пыль… Эх, любил я его в атаку посылать. Бывало, пошлешь его в атаку, а сам уже знаешь — крышка белякам! Вот, к примеру, под станицей Раздольной дело было. Мы, брат, в такую переделку попали, что и вспоминать тоскливо. Пулеметы с флангов. С левого — пулемет, и с правого — пулемет. Жизни нет. А Королькову хоть бы хны. Вскочил. «Ура!»— кричит. — «Ура!». Ну и все остальные повскакивали… Тут белым и крышка пришла. Но вот пулеметы, это, брат, я тебе скажу, ядовитейшая штучка… Придумала зараза какая-то… Я бы поймал — руки-ноги поотрывал, ты же меня знаешь. Но не боялся Корольков пулеметов. Отличнейший был парень. А как Родину любил, об этом уж и не расскажешь…
— Так вот, сын его, Григорий, у меня секретарем-референтом…
— Это что же, штабной? — удивился Семен Михайлович. — Был у меня и штабной Корольков. Тот рубака, о котором я тебе рассказал, его двоюродный брат. Тоже, между прочим, Корольков… Но и этот — штабной, казалось бы, а — орел. Нет, честное слово — орел. Выделялся среди штабных. Корольков…, да разве такого забудешь. Все, бывало, на передовую просился. Хороший был мужик. Знал, где у коня хвост растет. И как шашкой махать никогда не забывал. И Родину любил, ничего не могу сказать…
С этими словами Семен Михайлович покинул нас, а товарищ А. уткнулся в свои бумаги, ни словом не прокомментировав неожиданные воспоминания командарма Первой конной.
*
Теперь, каждый раз, едва завидев меня, Семен Михайлович Буденный ревел как опоенный конь и, радостно поблескивая глазами, вновь и вновь принимался за пересказ своей бесконечной саги о героической судьбе своего лучшего боевого товарища — штабного Королькова. Место встречи особого значения не имело. Где ему удавалось меня подловить, там и начинал. Мне даже стало казаться, что он специально отыскивал меня, чтобы произнести слова своей абсолютно иррациональной любви к моему отцу. Такого рода выступления происходили и на «оперативке» при скоплении народа, и в туалете, без свидетелей.
