Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
В дореволюционные годы интеллигенция активно противостояла власти. Выражаясь современным языком, была в постоянной оппозиции к режиму. Никто этому не противился. Никто за это не сажал и не расстреливал. Когда же пришла революция, которую русская интеллигенция вынашивала, как беременность, то совершенно нежданно для интеллигенции во весь рост встал амбал с перекошенной от ненависти физиономией, презрительно отпихнул от себя очкастых хлюпиков и приступил к тому, к чему звало его горящее от злобы нутро, – стал грабить, жечь, убивать. Социально же озабоченная интеллигенция, которая и повела разбуженного от многолетней сонной одури люмпена на погром, приступила к своему главному занятию: бульдожьей схватке за власть и непрерывным склокам вокруг тактики, т.е., разделившись на партии «по интересам», интеллигенция начала драку за правоту именно «своей формулы» (Е. Трубецкой).
Для творческой же интеллигенции, прежде всего пишущей, до 1917 года так называемая «левая цензура» была синонимом самоцензуры, а она, опираясь на миросозерцание пишущего, озиралась тем не менее не на официальные доктрины и даже законы, а только на мнения единоверцев (единодумцев). Подобная цензура оказалась наиболее жесткой и, если можно так выразиться, предельно смещенной от здравого смысла: она пресекала любую индивидуальность и сводила мысль пишущего к усредненной, «правильной» для его группы формуле. Не будем забывать, что для русской интеллигенции клановые принципы всегда брали верх над проблемами повседневности. Их она просто не видела.
Итак, революция, о необходимости которой так долго трезвонила русская интеллигенция, в 1917 г. совершилась. А уже к концу 20-х годов на свет Божий явилась новая генерация мыслящей элиты общества – советская интеллигенция. Она стала полной противоположностью своей прародительнице. Если использовать генетические термины, то властям надо было добиться мутационного превращения русской интеллигенции в интеллигенцию советскую, которая бы не противостояла власти, а воспевала ее и гордилась ею. Лояльности интеллектуального слоя большевики добились простым и надежным способом – уничтожили корпоративность интеллигенции и обеспечили замену репрессированных интеллигентов старой закваски отштампованными советскими экземплярами.
Привело это, в частности, к тому, что система не только уничтожала лучших, но столь же энергично выталкивала на поверхность худших. Люди творческие это заметили быстро, а осознав, закомплексовали и стали изворачивать свое сознание, чтобы было не так стыдно за быструю перелицовку убеждений и принципов. Далеко не у всех хватало сил на работу «в стол», на жизнь изгоев и захребетников.
Поэтому когда некоторое время спустя уже советская интеллигенция стала вещать о том, что, мол, русская интеллигенция поняла большевизм, приняла его сердцем и разумом, что она искренне поверила в реальность коммунистического мифа о всеобщей свободе, равенстве и братстве, это было заведомой ложью. Подобными признаниями советские интеллигенты оправдывали собственный конформизм и унижали своих «однофамильцев» – русских интеллигентов.
Уже с начала 30-х годов старая русская интеллигенция как социально значимая категория перестала существовать. Пришедшая же ей на смену интеллигенция стала уважать власть, как русский человек привык издревле уважать силу – ведь она и раздавить может. У советской интеллигенции оказалась «собственная гордость». Это она заклеила немыслимыми эпитетами все мыслимые места «вождя народов», именно она стала рупором любых начинаний партии, именно она с лютой ненавистью рвала в клочья себе подобных, если те хоть в чем-то выбивались из стаи, срывались с генеральной линии. Тиранов всегда идеализировала интеллигенция, но потом, когда наступал черед другого вождя, ей становилось страшно, реже – стыдно, и она весь восторг прежнего славословия списывала на стихию толпы, способной заставить любого бездумно орать то, что орут все.
Советская интеллигенция уже в 30-50-х годах все прекрасно видела, все понимала, но… молчала. Почему? Да потому, что это была именно советская интеллигенция, и свой животный страх за будущее, да и просто за жизнь она прятала под видимостью полного согласия с политикой властей. Это стало ее основным свойством. Собственно, ради него большевики и вывели эту интеллектуальную породу. Поэтому ничего нет удивительного в том, что советская интеллигенция дружно поддержала травлю А. Ахматовой и М. Зощенко в 1946 г., что она же клеймила позором «вейсманистов-морганистов» в 1948, что она озвучила сладостным ликованием дело «врачей-убийц» в 1953 г., что она же встретила «с пониманием» саморазоблачительный по сути доклад Н.С. Хрущёва на XX съезде КПСС в 1956 г., мгновенно облив помоями то, что еще вчера прославляла, что вся писательская братия «понимающе молчала» (это в лучшем случае), когда в 1958 г. приступили к безумной травле Б. Пастернака, что та же интеллигенция молчала, когда судили в 1965 г. А. Синявского и Ю. Даниэля, когда в 1974 г. высылали за кордон А. Солженицына. И так далее. И так далее.
Даже своеобразную философию в свое оправдание придумали: мол, тогда, в советское время, любые проработки носили отчетливо митинговый характер, а попробуй выйди навстречу бегущему на тебя стаду бизонов – растопчут. И. Эренбург как-то сказал про себя: «…молчание для меня было не культом, а проклятием». Уж больно кокетливо сказано, чтобы поверить в искренность этих слов. Зато, когда стало можно, что точно подметил Б. Сарнов, то мгновенно заговорили многие бывшие «молчальники», хотя «первые ученики», «отличники режима» и не думали (в массе своей) хоть в чем-то оправдываться, а тем более – виниться. Они вполне искренне считали, что другой на их месте был бы много хуже. А впрочем, советскому интеллигенту каяться не в чем, он такой есть от природы своей массовой, он – не штучный товар, а конвейерная заготовка. Прав, увы, профессор В. Толстых в своем печальном обобщении: «Среди всех прочих деформаций и девальваций… то, что произошло с интеллигенцией, с “солью земли русской”, производит особенно гнетущее впечатление…».
Перед советской интеллигенцией, особенно первой генерации, когда ее уже нельзя было назвать вполне русской, но и в чистом виде советской она еще не стала, стояла задача преодоления постыдного для нее комплекса «признания власти». Причем не от стыда за измену интеллигентскому ордену, просто уж больно ей хотелось, чтобы власть заметила и признала ее. Но и тут не без «интел-лигентских штучек»: надо, чтобы власть тебя признала, а свои при этом думали, что ты противостоишь ей. Подобное балансирование над гранью совести было свойственно многим, в том числе и героям нашей книги. Для них это было очень важно, ибо когда с приходом большевиков к власти изменилась мораль общества и всё самое бездарное, гнусное, нахрапистое стало всплывать на поверхность (им было не стыдно), то соответственно те, кому было пока еще стыдно, осели на дно. Подобный процесс прошел среди интеллигенции очень быстро, и многим не хотелось, чтобы про них думали, будто именно они всплыли.
Поэт И. Сельвинский, как бы оправдывая себя и себе подобных, с пафосом заявил: «…мы – конформисты, потому что видим, что всякий раз, когда мы уклоняемся в сторону от партийных директив, оказывается, что партия была права, а мы – неправы». Вот так просто, без стеснения перед сэром И. Берлиным, с кем он встречался в 1945 г., взял поэт ночной горшок и вылил его содержимое на себя…
* * * * *Вернемся еще ненадолго в самое начало страшного XX века.
Все эти шумные и во многом декларативные направления в поэзии (символизм, футуризм, акмеизм, имажинизм и т.п.) появились как результат политической оттепели, нравственной вседозволенности, одним словом, «исторической хляби» начала века, когда все и всё вспенилось, забурлило и зафонтанировало безумием: спасители России стали кучковаться в партии, спасители науки и образования – в общества, спасители культуры – в кружки по интересам.
И. Бродский заметил точно: с начала века «воздух полнился досужими разговорами о переделе мира, так что с приходом революции почти все приняли случившееся за желанное». Да, в одном 1917 г. – сразу две революции, одна за другой. Интеллигент, после февраля уж во всяком случае, думал, что наконец-то стали явью его мечты о светлом будущем. Но в ноябре, поостыв, сразу заметил, что «светлое будущее» обернулось подлинным кошмаром настоящего. Интеллигент мгновенно прозрел, как только увидел, что революция вознесла к власти не таланты, а лишь агрессию и напор. Так было во всех сферах жизни. И литература – не исключение.
Отношение поэтов к революции интересно не потому, что поэт мыслит образами и потому способен глубже других проникнуть в суть явления, а оттого лишь, что поэт наделен особым даром предвидения, даже пророчества. Вспомним коротенькое «Предсказание» 16-летнего М. Лермонтова, многие стихи Ф. Тютчева, наконец «Бесы» Ф. Достоевского. Они, само собой, ничего не знали и не могли знать о будущем, но тем не менее отчетливо видели его, точнее – провидели сквозь завесу времени. Для подавляющего большинства лучших наших поэтов, начавших творить в самом начале XX века, их любовь к революции взаимной не оказалась. Кого ни возьми: А. Блока, В. Хлебникова, Н. Гумилева, В. Маяковского, В. Ходасевича, С. Есенина, Б. Пастернака, А. Ахматову, М. Цветаеву, Н. Заболоцкого, О. Мандельштама – всем им революция предъявила один счет, который они смогли оплатить лишь своей трагической судьбой.
