Dmitrii Kazakov - Черное знамя
— Могу, могу… — прошептал он. — Все со мной в порядке.
Разглядел, что рядом двое парней в серой полицейской форме, сидят на корточках, один заглядывает в лицо.
— Что произошло? — спросил Олег, и голос прозвучал намного увереннее, почти нормально.
— Вроде бы взрыв, — ответил тот из парней, что покрепче, скуластый и узкоглазый. — Непонятно только, что могло…
— Расулов, кончай болтать! Дуй сюда! Петренко один справится! — донесся издалека сердитый бас.
Скуластый замолчал, поспешно вскочил и дунул прочь, только хрустнули под его сапогами осколки стекла.
— Воды не хотите? — спросил Петренко, белобрысый и круглолицый.
— Да, можно.
Под самым носом оказалась фляга, и Олег вцепился в нее точно утопающий в спасательный круг. После нескольких глотков в голове прояснилось, и сумел разглядеть, что творится вокруг — тело высокого мужчины, того самого, что вышел из кабинета начальника отдела, грузили на носилки, громогласно распоряжался грузный краснорожий полицейский в капитанских погонах, обладатель могучего баса, через входную дверь спешили люди в белых халатах и шапочках.
— «Скорая» приехала, — сказал Петренко, и облегченно вздохнул. — Ну, слава богу. Разберутся теперь… Интересно, кто же мог совершить такое, враги какие-нибудь из Европы?
Он наивно моргал, и наверняка верил в злодеев, прибывших в Казань прямиком из Берлина или Лондона, чтобы взорвать принадлежащий министерству мировоззрения институт изучения евразийской истории «Наследие».
— Так, Алла, осмотрите этого, а потом в машину, — распорядился проходивший мимо врач.
— Никто не имеет права покинуть здание! — новый голос, резкий и неприятный, принадлежал худощавому типу лет тридцати, облаченному в высокие сапоги, офицерскую форму черного цвета и фуражку с высокой тульей.
Серебряные погоны, сдвоенный символ когтистой птичьей лапы на лацканах.
Полутысячник Народной дружины, а если судить по знакам различия, офицер управления имперской безопасности, отдельного корпус жандармов — да, этого стоило ожидать, ведь именно ОКЖ занимается преступлениями против государства, в том числе и терроризмом… явились с устрашающей оперативностью.
Голубые мундиры, воспетые еще Лермонтовым, сгинули в тридцать четвертом, после Большого Заговора, когда жандармов забрали из МВД, и отдали Хану, в Народную дружину. Бояться офицеров ОКЖ после этого стали даже больше, вот и сейчас полицейские дружно подобрались, хотя команды «смирно» никто не давал.
«Опричники», как прозвали дружинников еще в двадцатых, когда они стали реальной силой. Кто придумал эту кличку, так и осталось неизвестным, но она прижилась, и порой ее использовали сами обладатели черной формы.
— Голубчик, тут могут быть тяжелораненые, — сказал врач, уперев руки в бока и глядя на полутысячника поверх очков. — Если их вовремя не доставить в больницу, то они могут погибнуть, и на чьей совести будет их смерть?
— Вы верно говорите, доктор, — жандарм хлопнул снятыми перчатками по ладони. — Немедленно проведите осмотр пострадавших, и если кто тяжело ранен, ты мы отправим его в больницу, под присмотром моих людей, но в любом случае никто не имеет право покидать здание без моего разрешения!
Белые халаты медиков, серые мундиры полицейских и черные жандармов — в вестибюле за несколько мгновений стало очень тесно, и от этой тесноты Олегу сделалось душно, захотелось выйти на воздух, под сентябрьское небо.
Но об этом оставалось только мечтать.
Полная врачиха ощупала ему руки и ноги, проверила позвоночник, и только после этого разрешила встать.
— Давайте, помогу, — предложил Петренко, так и топтавшийся рядом.
— Помоги, — сказал Олег, скрипя зубами от унижения: едва исполнилось сорок, а уже встать самостоятельно не можешь, что же с тобой будет еще лет через десять? — Палку подай, вон она… Еще папка должна быть, кожаная.
Не хватало остаться без документов.
Через мгновение он стоял, опираясь на палку и судорожно хватая воздух — не упасть, только не упасть, не показать никому, особенно этим вот, в черных мундирах, что его трясет от слабости.
Папка нашлась тут же, у стены, и молодой полицейский отряхнул с нее пыль и грязь.
— Этот в порядке? — спросил полутысячник, бросив на Олега вопросительный взгляд. — Давайте его тогда на допрос, вон туда, хотя бы…
Он замолк, прищурил глаза, глядя в сторону входной двери.
На шагнувшего в вестибюль сутулого большеголового мужчину в дорогом костюме под темным плащом.
Олег стоял далеко, но он знал, что пахнет от вновь появившегося французским одеколоном, яркий галстук придерживает заколка с крупным брильянтом, и такие же камушки, только поменьше, красуются в запонках. Иван Иванович Штилер, министр мировоззрения и имперский вождь пропаганды, носивший среди товарищей по партии прозвище «Паук», любил роскошь, и никогда этого не скрывал.
Большой и важный, расположенный близко к вершине камень той самой бюрократической пирамиды, о которой вещал клерк-философ.
Навстречу министру от разрушенной проходной заторопился осанистый седоголовый усач, сохранивший военную выправку, несмотря на почтенный возраст — похоже, сам Снесарев, востоковед, математик, филолог и геополитик, директор «Наследия».
— Григаладзе, на допрос его, — бросил полутысячник, и направился прямиком к высокому начальству.
В этот момент Олег даже обрадовался, что его уводят — видеть бывшего шефа не хотелось.
Через несколько минут он оказался в том же самом кабинете, где недавно общался с клерком-философом, вот только теперь место прыщавого бюрократа занял горбоносый, плечистый и черноглазый жандарм в чине полусотника Народной дружины, что примерно соответствует армейскому поручику.
— Так, и кто вы такой, товарищ? — сказал он с легким кавказским акцентом, используя принятое в партийной среде обращение.
Раньше его употребляли только внутри ПНР, но в последние годы оно начало вытеснять обычное «господин».
Олег молча протянул папку.
Какая удача, что у него не только паспорт, а полный комплект документов, даже партийная характеристика.
— Хм? — брови полусотника поднялись. — Это что? Ага, ясно… почему с собой?
— Я приехал сюда оформляться на работу, — сказал Олег.
— Ага, ясно… во сколько вы появились в здании?
— Точно не помню, где-то около одиннадцати, — Одинцов задумчиво почесал переносицу. — Хозяин этого кабинета наверняка помнит, у него можно спросить.
— Спросим, не сомневайтесь, — жандарм продолжал ворошить бумаги в папке, но лицо его оставалось спокойным — еще бы, в ОКЖ попадали люди чином и повыше, чем статский советник. — Цель визита понятна… когда прибыли в Казань?
— Вчера вечером, в двадцать один пятьдесят три, семнадцатый поезд…
Григаладзе резко вскочил, едва не уронив стул, вытянулся и взял под козырек.
— Вольно, полусотник, — хрипло сказали от двери, и Олег невольно вздрогнул, какой уже раз за это утро его окатило холодком.
Давно, очень давно не слышал этого голоса, и надеялся не услышать никогда.
— Что тут у вас?
— Допрос, ваше высокопревосходительство! — отчеканил полусотник.
Олег медленно, очень медленно повернулся, чтобы встретиться с неприязненным взглядом светлых глаз.
— Какая встреча, — буркнул стоявший в дверном проеме плотный и по-кавалерийски кривоногий обладатель формы темника, снимая фуражку и поглаживая начинающую седеть макушку.
— Всем встречам встреча, Николай, — проговорил Олег.
— Ваше высокопревосходительство, ну или по батюшке можешь звать, — поправил его Николай Голубов, в прошлом казачий офицер, драчун, бунтарь и завсегдатай скачек, один из основателей Народной дружины в Петрограде, а ныне — генерал-майор и начальник штаба Отдельного корпуса жандармов.
— Выйди-ка, я сам с ним поговорю, — велел он, и полусотник заспешил к выходу.
Хлопнула закрывшаяся за Григаладзе дверь, а Голубов, придерживая висевшую на боку шашку — нужна она ему не больше, чем вставная челюсть акуле, в ведь таскает, как и пистолет в кобуре — прошел за стол.
— Чего это ты тут делаешь? — спросил он, расположившись на месте Григаладзе.
— На должность оформляюсь, — через сжатые зубы отозвался Олег.
— Да? А Штилер, что, тебя выгнал? — Голубов засмеялся, хищно скаля крепкие зубы.
Волчьи, острые.
— Хм, не совсем.
— Да ты не темни, все равно ведь все узнаем, работа у нас такая, сам понимаешь, — Голубов наклонился вперед, опираясь на стол, Олег ощутил исходящий от темника запах крепкого табака. — Ну, говори?
— Переведен в «Наследие» по состоянию здоровья, ваше высокопревосходительство.
Последние два слова прозвучали достаточно выразительно, чтобы Голубов уловил насмешку.
