Василий Сахаров - Степные Волки (СИ)

На завтрак баланда из кипяченой воды и квашеной гнилой капусты с тремя рыбьими головами на сорок человек. Не густо.

Торопливо проглотив неаппетитную мутную жидкость, я встал из–за стола и побежал к воспитателю Джузеппе. Он сегодня на раздаче рабочих мест, и есть вариант выбрать. Звенислав уже здесь, и Джузеппе, единственная добрая душа в этом поганом месте, спросил:

— На двоих?

Мы согласно кивнули, воспитатель не любит говорливых, и он небрежно бросил нам:

— Улица Башмачников, дом девять. Мадам Элоиза, поможете по хозяйству.

Вновь мы кивнули. После чего, пока нас не остановил другой наставник, выбежали за ворота.

Мадам Эло–и–за — женское имя звучит для нас как музыка. Это сердобольная, разбитная и симпатичная вдовушка тридцати лет, которая своим безудержным темпераментом довела до инфаркта престарелого мужа и стала владелицей совмещенного с мастерской обувного магазинчика. Мы у нее уже бывали и работу свою знаем: навести чистоту и порядок, перетаскать обувь из мастерской на склад и пробежаться с ее письмами по городу. Все несложно, а кормит она хорошо. Не жадная в этом отношении тетка.

— О–ля–ля, — мадам Элоиза встретила нас на входе. — Пламен и Звенко. Очень хорошо.

Она сказала, что делать, и мы приступили к работе. Так проходит весь день и, сытно поев объедками, которые остались от рабочих, уже в сумерках мы вернулись обратно в приют.

Снова построение, нас пересчитали по головам и в очередной раз мы навели порядок на территории. Затем ужин, который опять торопливо вливаем в себя, и отбой. Так прошел еще один день и можно немного отдохнуть, но я заходить в барак не торопился.

Мой взгляд был прикован к Матео и Гильому, которые подозвали Сияну и о чем–то ее спрашивали. А она покраснела и отвернулась. Эти похотливые скоты засмеялись, но пока не решились потянуть ее к себе в домик силой. Однако они уже близки к этому.

Вообще я давно заметил, что наши девчонки, которые постарше, привлекают нездоровый интерес местных. Взять хоть Сияну. Светловолосая, стройная голубоглазая красотка и среди горожанок она выделяется сразу. Эти как на подбор, полненькие, кареглазые и волосы курчавые. Симпатичных много, но наши девчонки лучше. Есть в них что–то помимо внешности. Какой–то внутренний огонь, к которому хочется прикоснуться. Что–то настолько светлое и доброе, что это хочется беречь и защищать.

Звенислав и я зашли в барак. Остановились возле двери и подождали Сияну. Она вошла, прислонилась к деревянным доскам стены и украдкой смахнула с глаз слезы.

Переглянувшись, мы подошли к девчонке и я спросил:

— Сияна, солнышко, что случилось?

Она не ответила, молчала и смотрела на нас исподлобья. Поэтому Звенислав обнял ее за плечи и прижал к себе, а затем, словно неразумного малыша, погладил по голове.

— Успокойся, — прошептал он. — Мы с Пламеном тебя в обиду не дадим.

— Как же, — всхлипнула Сияна. — Они вон какие бугаи, а вы еще мальчишки.

— Зато мы крепкие, — усмехнулся я. — Любого за тебя сломаем.

— Это точно, — поддакнул Звенислав. — Что они сказали?

Девчонка успокоилась и, шмыгая покрасневшим носом, ответила:

— В домик к себе звали. Кормить обещали хорошо и приодеть, если стану с ними по–взрослому баловаться. А еще они сказали, чтобы до послезавтра решилась. Иначе силой возьмут, а потом в портовый бордель мамаши Ритоны продадут.

Наклонившись к уху Сияны, я прошептал:

— Тебя никто не тронет, обещаю. Завтра ночью они в кабак пойдут, а там их наши друзья встретят.

Понимаю, что соврал девчонке, ведь нет у нас никаких друзей, но так спокойней. Мы сами все сделаем, давно к этому готовимся. Однако ей об этом знать не надо.

Сияна недоверчиво посмотрела на нас. А мы сделали значительные лица. По крайней мере, попытались и, она, хмыкнув, ушла в свой угол.

Обсудить проблему решили завтра, а пока надо выспаться.

Упав на жесткие нары, я закрыл глаза и попытался заснуть. Однако сна не было, потому что в голову лезли воспоминания о прежней жизни.

Сколько мне было, когда нас привезли сюда? Лет пять, именно так записано в приютской метрике. Так что воспоминаний немного. Но я попытался сосредоточиться, прорваться сквозь застилающий память вязкий туман и вновь ничего не получалось. Непробиваемая муть, серая и холодная. Но я сделал еще одно усилие, и появились разрозненные куски, обрывки и клочья видений.

Вот отец в пластинчатом доспехе, настолько хорошем и дорогом, что равного ему я даже у стражников герцога не видел. Он ранен в левую руку, но в его правой грозно блестит обоюдоострый меч. Вижу его со спины, и он кричит кому–то: — «Булан, спаси детей! Сбереги их! Надеюсь на тебя, друже!» Все! Больше ничего. И только ощущение рук, крепких, сильных и надежных. Эти руки держали меня малыша, а мне было так радостно на душе, что хотелось смеяться. А еще, чтобы это никогда не кончалось.

Я открыл глаза. В бараке темно, и только такие же мальчишки, мои собратья по несчастью, мирно посапывали вокруг.

Вновь я опустил веки и попытался вспомнить мать. Но и в этом случае всплыло только одно воспоминание. Взгляд, добрый и в то же самое время серьезный, полный какой–то непонятной мне решимости. Напрягся и увидел только ее глаза, полностью черные и глубокие, словно бездонное озеро. А еще услышал голос и разобрал слова, которые размеренно, в неведомом завораживающем ритме, зазвучали в моей голове. Впервые я их услышал и попытался запомнить:

«Ложилась спать я, внучка Сварожья Мара, в темную вечернюю зорю, темным–темно. Вставала я, внучка Сварожья Мара, в красную утреннюю зорю, светлым–светло. Умывалась свежею водой, утиралась белым платком. Пошла я из дверей в двери, из ворот в ворота, и шла путем–дорогою, сухим–сухопутьем, ко Окиан–морю, на свят остров. От Окиан–моря узрела и усмотрела, глядючи на восток красного солнышка, во чисто поле, стоит семибашенный дом. А в том семибашенном доме сидит красная девица. А сидит она на золотом стуле, сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Взошла я, внучка Сварожья Мара в семибашенный дом, смирным–смирнехонько, головой поклонилась, сердцем покорилась и заговорила:

К тебе я пришла, красная девица, с просьбой о сыне моем, внуке Свароговом Пламене. Возьми ты, красная девица, с серебряного блюдечка булатные ножички в правую руку. Да обрежь ты у сына моего Пламена белую мякоть, ощипи кругом него и обери: скорби, недуги, уроки, призороки, затяни кровавые раны чистою и вечною своею пеленою. Защити его от всякого человека: от бабы–ведуньи, от девки простоволосой, от мужика–одноженца, от двоеженца и троеженца, от черноволосого и рыжеволосого. Возьми ты, красная девица, в правую руку двенадцать ключей и замкни двенадцать замков, и опусти эти замки в Окиан–море, под Алатырь–камень. А в воде белая рыбица ходит, и она бы те ключи подхватила и проглотила. А рыбаку белую рыбицу не поимывать, ключей из рыбицы не вынимать и замков не отпирать. Недужился бы недуг у сына моего внука Сварогова Пламена по сей день, по сей час. Как вечерняя и утренняя заря станет потухать, так бы и у него, добра молодца, всем бы недугам исчезать. И чтобы недуг недужился по сей час, по мое крепкое слово, по мой век.

Заговариваю я сына своего, внука Сварогова Пламена, от мужика–колдуна, от ворона–каркуна, от бабы–колдуньи, от старца и старицы, от жреца и жрицы. Отсылаю я от него, добра молодца, всех по лесу ходить, игольник брать. По его век, и пока он жив, никто бы его не обзорочил и не обпризорил».

Мягкий и завораживающий голос той, которая выносила меня под своим сердцем и подарила жизнь, смолк, и я все же провалился в глубокий и спокойный сон. А в этом сне мне казалось, что я качаюсь на согретых ласковым солнцем мягких и теплых волнах. Куда–то падаю, медленно и неспешно. А потом взмываю ввысь, под самые облака, и парю в синеве небес вместе с птицами. Сон–мечта. Сказка. И так хорошо мне еще никогда не было…

Глава 2

— Подъем, ублюдки! — вновь из объятий сна меня вырвал гнусавый и одновременно с этим громкий голос воспитателя Гильома.

Вскочив, я помчался к выходу. Но сегодня сон медленно отпускал меня, и я оказался последним.

Воспитатель замахнулся и хотел ударить меня ногой. Но я на ходу сжался, чтобы удар прошел вскользь, и у меня это получилось. Боли практически не было. А Гильом, досадливо сплюнув, прошипел вслед:

— У–у–у, змееныш… Верткий…

День начинался как обычно: уборка во дворе приюта, на завтрак баланда и распределение на работы в город.

Нам с другом выпадал порт. Без разъяснений, прибыть к мастеру–такелажнику Громину на пятый причал. Порт далеко, половину города пройти надо. Тем более, что идти приходится окраинами, поскольку попадаться стражникам нельзя. Ведь это позор, что приютские дети, находящиеся на обеспечении великого герцога — голодные оборванцы, работающие ради обеда. Мадам Эру пару лет назад уже предупреждали. После чего Стойгнев, который стражникам попался, просто исчез, словно и не было его никогда.