Владислав Савин - Восточный фронт
— Боже тебя упаси самому пытаться реализовать самый гениальный из твоих планов. У тебя никогда не хватит на это решимости!
Еще начальник Особого Отдела флота. Еще Первый секретарь Камчатского обкома ВКП(б). Еще начальник Камчатского пограничного округа, генерал — лейтенант Антонов Константин Акимович, принимавший меня в Петропавловске неделю назад. Еще зам по тылу. Еще особый зам «товарищ Эрих», от ГДР, учитывая наличествующий в частях немецкий персонал. Еще один «германец», но наш, русский, отвечающий за боеготовность техники иностранного (в подавляющем большинстве, немецкого) производства. Вот весь наш Военный Совет — где я председатель. Совет, которому, в случае начала войны, принадлежит вся власть на подотчетной территории, военная и гражданская. Причем последняя вызывала у лично меня наибольшую головную боль.
— А если я путину сорву? Что кушать будем?
Вопрос решали комплексно. Что‑то удалось получить — увеличением поставок с «большой земли». Что‑то — по ленд — лизу от американцев (транспорта с продуктами пришли в Петропавловск только вчера). И черт побери, если корейцы выращивают огороды (а время самое «огородное», это я еще по прежней жизни в будущем помнил), то отчего нашим нельзя? Найдите людей, учредите подсобные хозяйства, да тех же наших корейцев припашите! И готовьтесь по приказу «в час икс» брать на абордаж японских рыбаков в наших водах — зачем топить, если у них рыбка в трюмах, кстати подумайте заранее, куда их вести и разгружать? Заодно пополним вспомогательный флот — вот чем мне нравятся японцы, у них еще задолго до войны был принят закон, что все новопостроенные суда должны иметь возможность «двойного использования», и как гражданские, и как военные, для чего в конструкцию заранее вносились изменения, например палуба подкреплялась для установки пушек — и судовладельцам за это шла дотация от казны. Значит, ценные будут трофеи!
А вообще, эта война задумывалась как «блицкриг». Ну не нужна СССР сейчас еще одна долгая (даже на несколько месяцев) война, выдержать‑то мы ее выдержим, но какой ценой?
Вспоминаю как я ехал сюда — долгий путь на восток, через деревянную Россию, именно это бросается в глаза, из окна вагона поезда, спешащего по Транссибу. В начале двадцать первого века следы промышленного пейзажа стал привычным, даже в глухомани — то опоры ЛЭП вдали, то какое‑то ржавое железо валяется, или бетонная плита. А тут даже платформы на станциях часто с настилом из досок. И проводов контактной сети не увидишь над рельсами, вдали от Москвы — зато непременный атрибут железной дороги, это гидроколонки для заправки паровозов. А вокзалы если не деревянные, то красного кирпича, типичная архитектура конца девятнадцатого века.
— Вы лучше поездом отправляйтесь, товарищ Лазарев, обстановка пока позволяет. А то погода сейчас часто нелетная, мало ли что.
Это был намек на тот случай в восьмидесятых, когда в Пулково все командование ТОФ разбилось? Или констатация того факта, что по земле еще и быстрее может выйти, с учетом того, что самолеты пока что не Ту-154, летят не только в разы медленнее, но и с частыми посадками, а я даже в девяностые однажды в аэропорту погоду пережидал четверо суток — слава богу, было у кого остановиться, чтобы на чемодане не сидеть. А климат тут суровый — Сибирь, зима, декабрь. Едем скорым, хоть читай, хоть в окно гляди — а в купе рядом, офицеры оперативного отдела терзают гитару:
Я ехал в вагоне по самой прекрасной,
По самой прекрасной земле.
А я смотрел в окно, воочию ощутив, насколько СССР сорок пятого года был беднее, чем РФ 2012. А ведь мы ехали там, где не прокатилась война — на западе, рассказывают, еще во многих местах в землянках живут. И пашут на коровах, или буквально, на себе — техники никакой нет. Все фронт забирал — да и без того, наиболее распространенный автомобиль в хозяйстве, это полуторка, по меркам двадцать первого века, как «газель», ну трехтонка еще — перед «камазом» или «уралом» выглядит бледно. И довелось мне однажды видеть трактор СТЗ, мощностью аж в пятнадцать лошадок — в нашем времени на мотоциклах был мотор сильнее! Но и этого сейчас в большинстве колхозов нет, наша промышленность на мирные рельсы перестраивается, поставки из ГДР только начались — и подозреваю, во многом идут прежде всего в «оборонку».
Но СССР выиграл самую страшную войну. И в той исторической реальности, и в этой. Мы здесь лишь подсобили чуток.
Я ехал в мягком спальном вагоне, комфортом не уступающему будущим «СВ». А ведь бывало куда страшнее:
«Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы — последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же голодные и замерзшие до невозможности приехали туда только через полтора суток. В дачных, не отапливаемых вагонах, температура же в те дни не поднималась выше 25 градусов мороза.
Была ночь. Доехали, кое‑как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причем шофер ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофер, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги, и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30).
Чтобы облегчить машину, шофер велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. „Жихарево“ — первая заозерная станция.
Почти без сил, мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление — выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке или, вернее, холодушке было человек 30. Хотя печка была, но не было дров…
Поезд шел до Вологды 8 дней. Эти дни как кошмар. Мы с отцом примерзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3–4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое‑как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Не то 7, не то 8 февраля. Наш эшелон завезли куда‑то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям, загроможденным длиннейшими составами. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов.
Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал — напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала…
Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как‑то смутно и без боли видел, как меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…»
Это из воспоминаний Аркадия Стругацкого, которые оказались у Ани на компе, и я прочел, еще до отъезда из Москвы. Насколько тяжело было нашим людям даже в тылу, при том, что и сама жизнь была беднее. Ничего героического, только тяжелый труд за выживание — и свое, и страны. И те, кто переживут — будут и десятилетия спустя говорить, «только бы не было войны».
Мы, полторы сотни человек, экипаж атомной подводной лодки «Воронеж», неведомым науке путем попавшей из 2012 года в лето 1942, были избавлены от этих тягот и лишений. Попали прямо из похода — и поняли, и приняли, что в самой трудной для нашей страны войне придется напрячься сверх обычного, так что обойдемся без межпоходовых домов отдыха и подменных экипажей — а жизнь на борту атомарины одинаково проходит в любое время. Девяносто три только официальных победы, потопленных нами фашистских корабля. Война кончилась здесь в сорок четвертом, и тоже 9 мая. И настал мир. Или подготовка к будущей войне — «холодной», но готовой перейти в горячую, если мы покажем слабину?
Можно принять, что стоимость постройки такого корабля как «Воронеж», атомный подводный крейсер проекта 949, примерно равна таковой у линкора. Или же как у танковой армии. Или же — построить нормальное жилье населению немаленького города, где в этом времени у половины даже не комната в коммуналке, а барачная «система коридорная», при совершенно диком уплотнении.
