Генри Олди - Механизм жизни
Смерть?
Лишь вода в гранитных венах каналов текла по-прежнему. Нева поддерживала видимость жизни в угасающем теле. Великий ветер помнил город другим. Ему захотелось повернуть время вспять – услышать шум голосов, посмеяться над суетой…
Почему бы и нет?
Но прежде, чем Земля послушно крутнулась в обратную сторону, набирая разгон, Великому ветру привиделось странное. Лабиринт улиц заполнила бурлящая жижа. Она пенилась, вздымалась, проникала в окна домов, стремясь утопить город в себе. Земля завертелась волчком, дымясь от спешки, лучи Солнца упали с горних высот, и там, где они касались жижи, она вскипала, испаряясь. Струи пара устремлялись ввысь – дальше, дальше, прочь от тверди…
Поток бесплотных душ возносился к небесам. Увы, пророчества лгали – там их ждал отнюдь не обещанный рай.
Там их ждал – ромб.
Акт II
Божья кара
Так как обычно принято утверждать, что знание о будущих событиях точным знанием являться не может, то дело обстоит таким образом, что я поначалу не верил в свою возможность предсказывать посредством моих природных данных, унаследованных от предков. Я все время недооценивал свои способности, данные мне природой…
Мишель Нострадамус, «Послание Генриху II»Итак, и стыд рождения, и страх смерти сливаются в одно чувство преступности, откуда и возникает долг воскрешения, который прежде всего требует прогресса в целомудрии. В нынешнем же обществе, следующем природе, то есть избравшем себе за образец животное, все направлено к развитию половых инстинктов.
Литургия верных и есть превращение процесса питания и рождения в воссоздание, или Всеобщее Воскрешение. Николай ФедоровСцена первая
Все пути ведут в петербург
(Продолжение)
1
– Придушу! – выдохнул Торбен Йене Торвен.
Затем трезво взвесил свои возможности и уточнил:
– Перестреляю!
Пин-эр взглянула с пониманием: мужчина гневается. Она могла бы посоветовать глубокоуважаемому дедушке[29] с десяток менее шумных, зато куда более мучительных способов расправы с врагами, но девичья скромность велела молчать. И китаянка продолжила листать альбом модного художника Эжена Делакруа. Бесстыжего Эль А Хуа за его блудливые рисунки она бы, пожалуй, распилила бамбуковой пилой.
Чай давно простыл. Парижские отшельники слишком увлеклись: Пин-эр – альбомом, датчанин – письмом, пришедшим с последней почтой.
«…а посему, глубокоуважаемый гере Торвен, мой милый батюшка, я, почтительная Ваша дочь, спешу разоблачить сей Мерзкий Комплот и повергнуть их заговор к стопам Вашим. Смею добавить, что помянутая вдова Беринг летами стара, зраком страховидна, нравом же, как вещает всеобщий глас, подобна зверю-крокодилу. Однако же Злокозненные Родичи твердо порешили отдать Вас на растерзания ея ненасытности, поелику от покойного мужа, тайного советника Беринга, оная вдова унаследовала истинный Клад Маммоны…»
«Милый батюшка» с трудом удержался от комментариев. Близких родственников у него не осталось. Прошлой зимой скончалась тетушка, когда-то ставившая на ноги маленького сироту. Зато имелся целый легион дальних родичей – наглых и жадных. Теперь этот «комплот» определенно спелся.
Еще бы! «Клад Маммоны»!
«…Увы, милый батюшка, замысел их более зловещ, нежели кажется поначалу. Ибо заговорщиков поддерживает дланью своей мощной Его Величество, желающий пристроить помянутую вдову Беринг, дабы убрать зверя-крокодила подалее от Королевского Двора в Амалиенборге…»
Одно успокаивало – с такой дочерью все беды можно делить пополам. Маргарет Торвен, несмотря на нежный возраст, гранитной скалой стояла за отца. Нежный возраст? Зануда скривился, как от зубной боли. Да она уже Жорж Санд читает! А король-то, король!
Ну, Фредерик, ну, Брут…
Под аккуратной подписью дочери имелась приписка.
«Папка! Она правду пишет, ей-богу! – вопили буковки, выплясывая джигу. – Эта Беринг меня погладить хотела, но я не дался. Щенок я ей, что ли? И конфету не взял! Твой Бьярне Торбен Торвен».
Пора возвращаться домой, понял Торвен. Гордец Карно упокоился под густым слоем негашеной извести; друзья, как писал из Ниццы полковник Эрстед, уехали в далекий Петербург, а жизнь требует своего. Тридцать восемь лет, впереди ничего, кроме старости и вдовы Беринг.
– Едем!
Трость прыгнула в руку. Он шагнул к окну, закрытому ставнями. Зверь-крокодил, говорите? Поглядим!
Как гласит пословица, в Париж ведет десять дорог, а из Парижа – целых сто. Если, конечно, очередной Комитет общественного спасения не перекроет заставы.
– Тушары? Это у которых контора в Дровяном тупике? У них же не кареты, а «кукушки»! На таких при Регентстве ездили. Тесная, тяжелая… Знаете старую байку? В дилижансах места одинаковые, зато пассажиры бывают трех классов. Как в горку ехать, первый класс остается сидеть, второй – рядом идет, третий – карету толкает. У Тушаров все места – третий класс.
Торвен в ответ показал объявление, выполненное в три краски: «Анри и Жан Тушар – лучшие дилижансы! Отправление и прибытие – строго по расписанию…»
– Они еще и не то пообещают, – презрительно хмыкнул Альфред Галуа. – Если всему написанному верить… Между прочим, у нас в Конституции написано, что Франция – свободная страна!
Юный революционер был неисправим, но в дилижансах разбирался. Семья Галуа, живя в Бур-ля-Рен, услугами «кукушек» пользовалась регулярно.
– Нам на Фобур-Сен-Дени, – рассудил он.
Не споря, Торвен повернул в указанную сторону.
– И вот что, гражданин Торвен…
Всю дорогу Галуа-младший требовал совета в наиважнейшем из вопросов: как ему стать настоящим революционером. Новым Робеспьером. Дантоном.
Маратом, parbleu![30]
Мягкие намеки на то, что живопись – тоже неплохое занятие, отвергались с порога. Юноша решительно осуждал даже своего друга Асканио Собреро, излишне полюбившего Мадам Химию в ущерб Деве-Революции. Революции не нужны химики!
Сам Асканио сегодня прийти не смог – лежал в больнице Сальпетриер после очередного опыта. На сей раз, ко всеобщему удивлению, ничего не взорвалось, зато выделился некий газ, в результате чего молодой итальянец начал весело смеяться.
Этим он и занимался третьи сутки подряд.
– Для революционера, – жестокосердый Галуа и не думал сочувствовать приятелю, – все науки – только помеха. Главное – сила воли и жизненный опыт.
– Правильно! – Торвен не к месту вспомнил кривую улочку Строжет, где в трехэтажном особняке обитает старая ведьма Беринг, заботливо стерегущая «Клад Маммоны». – Сила воли, говорите? Вот и отправляйтесь-ка на каторгу. Лет на двадцать.
«Дзинь-дзинь!» – кандальным звоном откликнулась трость, угодив по люку канализации.
– К-куда? – не понял революционер.
– В Тулон! Цепи, тачка, красный колпак. Сырость казематов. По воскресеньям вместо мессы – «пропускание через табак». Это, значит, бросают вас на каменный пол и лупят сапогами, пока кровь горлом не пойдет. А карцер там в отхожем месте, чтобы всё прямиком на голову. Только так выковываются истинные вожди!
Сам Торвен никогда в Тулоне не был и в детали тамошней жизни не вникал. Зато водил знакомство с великим любителем романтики – Хансом Христианом Андерсеном.
– А когда выйдете на свободу… Вернее, как вынесут вас на носилках, так и бросайте клич: «Гвафдане! На баввикафы!» Зубов-то не останется…
В ответ раздалось обиженное сопение.
– Хронический насморк, – развивал мысль Зануда. – Гниение надкостницы. Лысина до самых ушей. Одно хорошо – личной жизни это не помешает. Не будет ее у вас – личной. По-латыни сие именуется красивым словом «impotentia». Перевести?
– Гражданин… Мсье Торвен! Давайте сменим тему! Вы говорили, что мсье Андресану, вашему знакомому, понадобится иллюстратор во Франции…
Торвен постарался скрыть улыбку.
– Ан-дер-се-ну, молодой человек. Да, понадобится. Но учтите, хорошая иллюстрация – это вам не баррикада. Она, извините, труда требует.
Разговор свернул в конструктивную колею. Удовлетворен, Зануда под мерный стук трости пустился в объяснения, увлекся, воспарил к высотам…
…и не заметил Чарльза Бейтса.
– Рыжий? Где? – он растерянно завертел головой. – Вы о ком, Альфред?
– Так вон же! Тот самый, что у дома Карно.
– Что?!
– Я еще его рисовал, помните?
…Бакенбарды торчком, нос похож на свиное рыло, изо рта торчат кривые зубы. Пристань у Эльсинора. Заброда с зонтиком и дуэльным пистолетом.
«Вы слишком добры, сэр!»
У парня оказалась отличная память и острый глаз. Торвен же заброду увидел в последний миг – в толпе, куда тот поспешил нырнуть. Рука прохвоста взлетела вверх, коснулась нелепого войлочного колпака…
Не иначе, поприветствовал?
– Вы говорили, мсье Торвен, что рыжий – слуга того, другого, с орденом… Я еще спросил, не шпион ли он. А вы сказали, что он – это смерть. Что вы имели в виду, а?
