Виталий Каплан - Юг там, где солнце
— И чайку я поставлю, — добавил Никитич, не обернувшись. — По такой жаре самое оно, чайку горяченького. Квасу бы ещё неплохо, да вишь, старуха моя ещё когда приедет. У неё, знаешь, такие квасы, пока не выпьешь, не поверишь. А у меня вот всё никак руки не доходят. Где был-то сегодня?
— Да дурью маялся, дядя Федя. В парке сидел, читал, потом по городу бродил. Думал.
— Ну, и надумал чего? — с плохо изображаемым равнодушием осведомился Никитич.
— Надумал, что надоело мне это Барсовское сидение как зубу дупло. Ладно, последняя ночь осталась, завтра спозоранку снимаюсь с якоря — и всё, к тётке в деревню, в глушь.
— Отдохнёшь, значит, — прищурился Никитич. — Бог с тобой, отдыхай от трудов праведных.
Нет, ни в чём я не смог его поколебать. Надо же, какой упёртый дед.
— Я тебе ещё чего должен, Фёдор Никитич?
— Это в каком смысле?
— Ну, за еду, туда-сюда. Те не стесняйся, мне же всё равно потом вернут как командировочные, а тебе прямая выгода.
— В расчёте мы, — отвернулся Никитич к плите, точно у него там что-то подгорало. — Как тогда условились, так ты и заплатил, какие ещё дела?
— Ну, в расчёте так в расчёте, — я решил не настаивать. — Тебе, дядя, виднее.
— Мне много чего виднее, — хмуро кивнул Никитич. — Ты это… Я отойду часика на два, на три. Дело тут, понимаешь, у меня.
— Культурный отдых? — понимающе усмехнулся я.
— А то! Воскресенье же, как-никак.
— Ну, успехов! Домой-то без проблем дойдёшь?
— Я, Лёша, не то что некоторые, — с сожалением оглядев меня, сообщил Никитич. — Я пить умею. Ну ладно, не скучай тут.
Он плотно затворил дверь и, удаляясь, мелькнул пару раз в окне — сухонький, напряжённый. Отойдя подальше, оглянулся вдруг — вороватым каким-то движением. И быстро зашагал к перекрёстку, где Старопетровская вливается в Аллею маршала Овчинникова.
Почему-то шёл он налегке. Видно, ждало его где-то в Барсовских дебрях даровое угощение. А может, заранее с мужиками скинулись.
Скоро он растаял в густом, цвета спелого апельсина, пламени заката. А закат был потрясающий. В полнеба раскинулось рыжее зарево, тонкие сверкающие нити уходили от него в жидкую синеву, редкие клочья облаков то и дело вспыхивали вдруг снизу, точно к ним поднесли плюющуюся искрами спичку, вспыхивали — и минуту спустя осторожно гасли, растворяясь в тёплом ещё, жидко-сиреневом воздухе.
Я долго стоял у окна, ни о чём не думая, ни на что не надеясь — просто прислушивался к деловитому звону кузнечиков, к далёким петушиным выкрикам, к еле заметному ветерку — и почему-то не мог оторвать глаз от стынущей синевы, которую уже кое-где пробуравили острыми своими лучиками первые, самые нетерпеливые звезды.
Негромкий стук в дверь застал меня врасплох. Я дёрнулся так, что чуть было язык не прикусил, и сердце вдруг ухнуло куда-то вниз, в неожиданно открывшуюся гулкую пустоту.
Впрочем, всё это длилось не больше секунды. В самом деле, что же я так? Словно мне три года, а там, с той стороны — ждёт меня Кробастл. Было у меня в детстве такое страшилище.
Сейчас и не вспомнить, сам ли я его выдумал, или напугал кто-то из старших, в воспитательных целях. Мол, если не доешь манной каши… Но очень скоро я уже верил в Кробастла безоговорочно, и как ни убеждала меня мама, как ни подшучивал надо мной отец, я знал — во тьме затаился Кробастл, и он очень хочет забрать меня. Я почти видел его — приземистого, необъятно-широкого, в издевательски строгом чёрном костюме. А из рукавов торчат зелёные, в склизкой чешуе, болотом пахнущие лапы. На каждом пальце, изогнутый хитрым рыболовным крючком, бурый коготь. А головы и вовсе нет — лишь какой-то расплывшийся нарост поверх плеч, и из этого нароста смотрят тухлым взглядом узенькие, едва заметные глазки.
Он заберёт меня, уведёт к себе, во тьму, а там… Я боялся думать, что же там, но воображение не больно слушалось мозгов, оно упрямо рождало картины. Вернее, лишь кусочки картин, но кусочки складывались во что-то столь гадкое, что я захлёбывался отчаянным рёвом. Взрослые чаще всего не понимали, что же со мной случилось. А я сперва было доверчиво объяснял, кто стоит за дверью, а потом понял, что самое правильное — молчать. Именно тогда сделал я страшное открытие — есть на свете такие вещи, от которых мама с папой не защитят. Вещи, с которыми приходится воевать самому.
А воевать пришлось, потому что Кробастл совсем уж обнаглел. Он снился едва ли не каждую ночь, он, чуть только темнело, прятался за сиреневую ткань штор, он глядел на меня ночью с потолка, по которому проплывали нервные блики машин с улицы. Я понял, — а ведь мне тогда не было и пяти, — что дальше так продолжаться не может. Или он очень скоро просочится сквозь хлипкую, стоящую между нами дверь и, сдавив когтистыми пальцами мой локоть, уведёт туда, или… Мне ужасно не хотелось делать или, но чем больше я размазывал слёзы по щекам, тем яснее становилось — другого пути нет.
И когда родители, уверенные, что посмотрев вечерний мультфильм, их сын видит безмятежные сны, глядели в соседней комнате очередной скучный сериал про вредных тёток и дядек, я вылез из постели, щёлкнул кнопочкой ночника. Его свет, хоть и мутновато-тусклый, всё же придал мне уверенности. Да и Топтыжка, плюшевый медвежонок, ободряюще глядел из угла жёлтыми пуговками глаз. И я, на цыпочках подобравшись к двери кладовки, рывком распахнул её.
Оттуда на меня пялился Кробастл.
Войди сейчас встревоженная мама, она бы, конечно, обнаружила только груду коробок и пыльные банки с огурцами, но у меня-то было совсем иное зрение, и я видел его — пристально, с нехорошим весельем щурившегося на меня, и жуткие пальцы медленно сжимались и разжимались, и из невидимой щели рта исходило гнилое, мёртвое дыхание.
— Уходи, Кробастл! — сумев всё же не заплакать, прошептал я. — Я тебя больше не боюсь, вот! Даже если ты меня съешь, всё равно не боюсь. Потому что ты — злой, и вообще тебя нет. Потому что, — тут я сделал напряжённую паузу, удивившись, как это Кробастл до сих пор не схватил меня за горло, и докончил прерывистым, хриплым, точно бы и не своим голосом, — потому что тебя не должно быть!
И тут он еле заметно кивнул мне, будто соглашаясь, а потом… Чёрный костюм его вдруг расплылся, стал нечётким — а может, причиной тому послужили выступившие не к месту слёзы — и грязным облаком утянулся в незаметную какую-то щель. Зелёные чешуйчатые руки высохли и вмиг оказались безобидной пластмассовой вешалкой. Дольше всех оставались глаза — злость уже испарилась из них, и теперь там светилось странное, безнадёжное и вместе с тем привычное понимание. Потом и глаза растаяли в пыльной полутьме кладовки.
И тогда я наконец понял, что Кробастла в моей жизни больше нет. И что прогнал его — я сам. Не Илья-Муромец с мечом-кладенцом, не милиционер с чёрным пистолетом, а всего лишь я — пятилетний мальчик Лёша, который до сих пор ещё, стыдно сказать, иногда писается ночью.
И мне сделалось чуть ли не до слёз грустно — зачем же я так долго, так уныло и бесполезно боялся?
Я отогнал не к месту хлынувшие воспоминания. Да и не нравилась мне эта страница биографии. Хотелось верить, что кроме буйной детской фантазии, ничего тогда и не было. Потому что иначе… Хорошо ещё родители не потащили к психиатру. Прибавилось бы тогда на всю жизнь проблем. А может, всё куда серьёзнее? Уже тогда, двадцать лет назад, протянула ко мне пальцы пустота. Безнадёжная, унылая — и в то же время нечеловечески сильная. Пытаясь урвать ошмётки этой запредельной силы, и крутится вся эта шваль — Солдаты, Рыцари, Адепты. Совершают ритуалы, приносят жертвы.
Да, защитил меня тогда, в сопливом детстве, ангелхранитель. Но вот если взять нынешние сны… Мухи на распухшем языке. Голые, освежёванные стены кельи. Пригнувшая меня к земле чёрная музыка. Неспроста. Чем-то зацепил я этих, снизу. Вот и суетятся. Ну да Господь не оставит.
Ладно, хватит. Сейчас бы с нежданным гостем разобраться. Кто бы это мог быть? У Никитича свой ключ, значит, к нему ктото ломится. Придётся визитёра опечалить, тем более, что мне неведомо, куда конкретно ушёл старик расслабляться.
А на пороге стоял не кто иной как настоятель храма, отец Николай. Ничего себе встреча!
— Здравствуйте, Алексей Юрьевич, — не обращая внимания на мою растерянность, приветливо произнёс он. — А я, собственно говоря, к вам.
— Заходите, конечно, заходите, — забормотал я, отступая от двери. — Я, право, не знаю, чем обязан.
Сейчас, в тёмно-сером подряснике и стоптанных сандалиях, он казался куда проще, чем утром, на службе. Сразу видно, что и лет ему немало, и проблемы замучили, и язва, наверное, покою не даёт.
Со двора неслышно появился Волчок, встряхнулся и коротко тявкнул.
— Не обращайте внимания, батюшка, се зверь кроткий, — проговорил я с внутренней усмешкой. Давно ли почти такими же словами успокаивал меня Никитич?
