Сергей Шхиян - Время Бесов
Пока мне никто не мешал, резонно было продолжить лечение, чем я и занялся. Как обычно, вскоре начала наваливаться слабость, зазвенело в ушах, но выдержать удалось почти пятнадцать минут. Окончив сеанс, я спокойно заснул и проспал до того момента, когда меня разбудили громкие голоса. На улице было уже темно, палату освещала закопченная керосиновая лампа, и не сразу удалось рассмотреть трех гостей, которые тесно обступили ложе Опухтина. Илью Ильича заслонял широким задом какой-то человек, говоривший громко, почти кричавший. Мне сначала не удавалось понять, о чем велись переговоры, но то, как тот дергался, наводило на самые неприятные мысли
— Ты н-не г-греби п-под с-себя, н-не г-греби, п-падла, — надрывался, заикаясь на каждом согласном звуке, широкий, — п-про р-революцию п-помни, к-которая т-тебя из г-говна в-вытащила!
— Не нужно, Гаврила, меня на понт брать! — довольно спокойно возразил Опухтин. — Мне твои крики по барабану, пускай комитет разбирается, кто нас под милицейского подставил! Ищите Петрова, с ним и разбирайтесь, а мое дело сторона!
— Г-где ц-ценности? — не отставал Гаврила. — К куда т-ты их, п-падла, с-спрятал?
Остальные двое пока молчали, не вмешиваясь в разговор. Широкий Гаврила, не разнообразя репертуар, продолжал нудно, с надрывом кричать, не столько, как мне показалось, возмущаясь, сколько демонстрируя возмущение. Я уже окончательно проснулся и на всякий случай, пока на меня не обратили внимания, вытащил из-под подушки наган и держал его в руке под одеялом. Провинциальные революционеры окончательно перестали вызывать у меня доверие.
— А ну-ка встань, товарищ Опухтин, — заговорил, наконец, еще один участник, невысокий мужчина в хорошей кожаной тужурке, скроенной на манер английского френча, пиджака с хлястиком и многими накладными карманами. — Пошли до нас в чрезвычайную комиссию, там во всем и разберемся.
— Мне даже это от тебя слышать обидно, товарищ Медведь, разве ты сам не видишь, какой я раненый? Как тебе такое твоя партийная совесть говорить позволяет? — обиженно ответил ему Опухтин.
— Встань! Твою мать! Контра, сволочь! Валяешься, когда с тобой говорит председатель чрезвычайной комиссии! — заорал диким голосом товарищ Медведь, выхватывая из кобуры браунинг. — Куда девал царские богатства? Мне из ВЦИКа от товарища Свердлова уже пятая телеграмма пришла!
— О чем ты, товарищ Медведь, говоришь? Какие такие царские богатства? — не ведясь на напор председателя, заговорил тихим голосом Опухтин. — Вот и неизвестный в нашей организации товарищ может невесть что подумать.
— Что за товарищ? — недовольно сбросил обороты Медведь, оборачиваясь ко мне. — Почему здесь посторонний!
— Товарищ не совсем посторонний… Он дореволюционный стаж имеет.
— Где документы? — опять закричал председатель. — Почему мне не доложили?!
Известный мне по имени здоровяк Гаврила и последний безымянный участник партийной разборки, высокий, худой рабочий с круглыми очками в железной оправе, приосанились, напряглись, но ничего не ответили.
— Проверить его документ! — приказал Медведь, кивнув на мою сложенную на пустой койке одежду.
Очкастый кинулся обшаривать карманы и довольно быстро наткнулся на партийный билет. Медведь брезгливо взял двумя пальцами затрепанную бумажку и внимательно прочитал все, что на ней было написано. Билет у меня стараниями Краснова был настоящий, по виду старый, так что придраться оказалось не к чему.
— Поклади на место, товарищ Октябрь, — велел он рабочему. — Пускай товарищ залечивает свои героические раны. А с тобой, товарищ Опухтин, мы, как ты выздоровеешь, на комиссии поговорим.
Медведь кивнул нам с Ильей Ильичем и вышел из палаты. За ним бросились Герасим и Октябрь. Несколько минут Опухтин лежал молча, потом повернулся ко мне, увидел, что я не сплю, и пожаловался:
— Чего только не придумают! Откуда, скажи, здесь в Троицком уезде могут появиться царские сокровища?
— Действительно, откуда? — поддержал его я. — А что, по слухам, появилось? Надеюсь, не корона Российской империи?
— Ты что такое, товарищ, говоришь, какая еще корона! Не дай товарищ Ленин, еще кто услышат, да пойдет языком честь!
Про Ленина я не понял и уточнил:
— Что, значит, «не дай товарищ Ленин»?
— В каком таком смысле, вы меня, товарищ, спрашиваете? — удивился Илья Ильич.
— В смысле выражения, что оно обозначает?
— Вот ты о чем! Это как при старом режиме говорили «не дай бог», мы теперь вместо бога говорим, товарищ Ленин или товарищ Троцкий.
— Понятно… Так что, не дай товарищ Ленин, здесь появилось?
— Где появилось, товарищ?
— В вашем уезде. Что из царских сокровищ появилось в вашем уезде?
— Ничего не появилось, сам удивляюсь, откуда пошли такие разговоры!
Я от нечего делать собрался всерьез взяться за Опухтина и прижать его к стенке, но не успел.
В палату влетела бледная и встрепанная Ордынцева. Увидев нас мирно беседующими, она облегченно вздохнула.
— У вас все в порядке, а я уже подумала, — начал Даша, но так и не договорила фразу.
— Что-нибудь случилось? — спросил я, понимая, что это она сделала не просто так.
— Нам нужно срочно уезжать… Ты сможешь встать? — не ответив на вопрос, спросила она со значением в голосе.
— Я тоже с вами, — подхватился Опухтин, не дождавшись даже моего ответа. — Я смогу встать!
Мы с Дашей посмотрели на него и переглянулись. Тащить с собой эту скотину у обоих никакого желания не было.
— Зачем же вам уезжать, вам нужно сначала решить вопрос со своими товарищами, — сказал я, — иначе могут подумать, что это вы присвоили реквизированные ценности.
— Какие еще ценности? — подхватилась Ордынцева, пристально глядя на местного партийца. Она, видимо, прослушала наш с Опухтиным давешний разговор.
Опухтин не ответил, пришлось объяснять мне:
— Илья Ильич с убитыми товарищами реквизировал у одного буржуя две оловянные ложки. После чего они сначала застрелили самого буржуя. После чего семейство Петровых убило товарищей из Укома. Милиционер Петров с родственниками, ну, это уже на нашей совести. Представляешь, сколько смертей за две оловянные ложки!
— Теперь все понятно, — задумчиво сказала Даша, никак не отреагировав на мои ехидные выпады. — Собирайся, а то будет поздно, я попробую тебя отсюда вытащить.
— Я уже вполне могу передвигаться сам, — сообщил я, не без труда, но довольно уверенно вставая с койки.
— Вы можете объяснить, что происходит? — заскулил Опухтин, с неподдельным испугом, наблюдая за нами.
— Председатель ЧК приказал своим людям от вас отделаться. Я случайно услышала их разговор.
— Товарищ Медведь? — уточнил Илья Ильич.
— Медведь, — подтвердила Даша, помогая мне одеться.
— Товарищи, не бросайте меня! — взмолился Илья Ильич.
— Вы даже не представляете, что у нас здесь в Троицке творится! В чеке окапалась сплошная контра! Честных большевиков расстреливают, а двурушники живут как в шоколаде! Помогите, товарищи, вам одним без меня отсюда не выбраться!
— Что точно говорил Медведь? — спросил я, перебивая причитания Опухтина.
— Приказал, побеспокоиться, чтобы отсюда никто не вышел.
— Много у него людей?
— Двое вместе с ним пошли к фельдшеру и еще два красноармейца дежурят во дворе.
— А что с моей пролеткой? — забеспокоился Илья Ильич, чем тут же привлек мое внимание к экипажу. Это было единственное место, где могли быть спрятаны «царские» ценности. — Коней они не распрягли?
— Кто бы их распрягал, — нахмурившись недавнему воспоминанию, сказала Ордынцева. — Я только заставила солдат снять с них уздечки, чтобы они могли поесть.
Мне стало казаться, что Даша последнее время начала как-то по-другому, чем раньше относиться к поведению своих революционных соратников. Она совсем перестала поминать мировую революцию, победивший пролетариат и подлую буржуазию. А от идейного словоблудия если открыто и не морщилась, то и не поддерживала разговоры на эти темы.
Между тем Опухтин самостоятельно натянул на себя одежду и довольно шустро скакал по палате. Оружия у него не было. Винтовки Петровых остались в пролетке, а маузер, подстрелить малолетнего палача, он брал у Даши. Пока что только Ордынцева была у нас единственной боеспособной единицей. Правда и то, что Опухтин попытался встать с ней в один строй и предложил мне отдать ему наган. Я не только на это не согласился, но даже не дал себя втянуть в спор, кто из нас лучше стреляет. Жестко сказал: «нет». Илья Ильич всем своим видом продемонстрировал, что он если и не разочарован во мне, то глубоко обижен.
О том, что я уже вполне оправился после ранения, я пока никому не сообщал. Троицкий экспроприатор никакого доверия у меня не вызывал и не стоило провоцировать его на решительные действия, если они, конечно, им предполагались или могли последовать.
