Василий Звягинцев - Одиссей покидает Итаку
– Считаешь, в метро безопаснее? Тогда так: я через час звоню. Телефон не ответит – звоню еще раз, через три часа. Не получится, встречаемся в полночь на «Рижской». Внизу, возле эскалатора. Если что помешает тебе или мне – тогда завтра в девять утра на переходе с кольцевой на радиус на «Проспекте Мира». Годится?
– Да все равно… Ну а совсем на последний случай – завтра вечером, в двадцать один… Опять на «Рижской». Устроит или другие пожелания есть? – Чувство юмора Олег не утратил и сейчас.
– Боюсь, к завтрашнему утру нас и как звали забудут, если сегодня не увидимся.
– Да кто его знает… Люди через десяток лет встречаются. Ты еще два телефона запомни: Андрея Новикова и Саши Шульгина. Вдруг да пригодится.
В разговор, который сам по себе звучал достаточно нарочито, они вложили все свои познания, почерпнутые из заграничных детективов и отечественных шпионских книжек. Ну а что же поделаешь, если пришлось жить в мире, который стал похож на предписания метода социалистического реализма.
– Договорились. Надеюсь, все будет о’кей. Предчувствие такое. – И неожиданно Воронцов сказал то, чего говорить не хотел без крайней необходимости: – Но если даже что и случится… неприятное… ты не мандражь. Чего-нибудь придумаю. На каждый газ есть противогаз.
Видимо, в голосе его прозвучали такие нотки, что Левашов насторожился. Он знал, что болтать из любви к искусству Воронцов не приучен и от сентиментального желания подбодрить друга ничего не значащими словами далек так же, как старушка – выпускница Смольного – от боцмановского сленга.
Но если так, то в чем смысл его слов? Но задумываться Воронцов ему не дал.
– Все. Приехали. Сейчас выскочишь – и метро прямо перед тобой. Может, тебе пистолет дать? – предложил он, имея в виду не столько реальную огневую мощь «беретты», как ее психологическое воздействие на Левашова.
– С каких это пор ты пушку при себе носишь?
– С сегодняшнего утра…
– Оставь себе. А лучше выбрось, от греха. Спокойнее будет.
– Спокойнее уже никогда не будет… Ну, пошел! – скомандовал он, притирая машину к бордюру перед Павелецким вокзалом.
Левашов быстрым шагом, настороженно осматриваясь, но все же сохраняя достоинство и не переходя на бег, пересек тротуар и скрылся в потоке людей, втекающем в двери станции.
Воронцов постоял минуту, непонятно чего ожидая, прикинул, как быть дальше – ехать ли сразу к Наталье или еще покататься по городу и позвонить ей из автомата?
Решил, что любая шпиономания должна знать пределы, и резко включил скорость.
…Наташа ждала Воронцова. И не просто так, а творчески. То есть – мобилизовав все возможности своего гардероба и парфюмерно-косметического фонда, придавала себе тот внешний вид, который должен был убедить Дмитрия, что женщины лучше ее он не видел и не увидит впредь.
Однако ирония иронией, а и действительно в их внезапной встрече она увидела знак судьбы, от которой давно уже ничего хорошего не ждала. Жизнь после развода с мужем, оказавшимся совсем не тем человеком, который был ей нужен, воспринималась (да и была на самом деле) сплошной серой полосой, бесконечным чередованием не приносящих радости рабочих дней с пустыми вечерами, субботами и воскресеньями. Не очень частые выходы «в свет», то есть посещения более или менее интересных спектаклей, концертов, фильмов и выставок, или вечеринки в обществе таких же, как она сама, одиноких женщин, ничего не меняли.
Несколько коротких связей с мужчинами, подходящими кандидатами в новые мужья, не принесли ни радости, ни результата. Мужчины эти очень быстро оказывались всего лишь ухудшенными вариантами ее Сергея, людьми, на которых нельзя было ни положиться, ни опереться. И будущее представлялось абсолютно беспросветным.
И вдруг – невероятная, немыслимая встреча с Воронцовым. Единственным человеком, который любил ее по-настоящему и который – так она поняла теперь – мог бы в свое время стать именно тем в ее жизни, кого ей так не хватало. И что она поняла слишком поздно.
Та вспышка страсти, внезапная, неожиданная для обоих, что охватила их сегодня, окончательно подтвердила – с Дмитрием она сможет быть… ну, если и не счастливой, то хотя бы спокойной. Если… Если для него случившееся столь же важно и серьезно, как стало для нее.
Наташа долго выбирала платье, колеблясь между стилем ярким, праздничным, вызывающим (ведь шила же и такое неизвестно для чего) и строгим, приглушенно элегантным. Остановилась, наконец, на летнем костюме английского покроя, из легкой зеленовато-песочной ткани, к которому как раз хорошо подходили купленные сегодня туфли и подаренный свекровью к свадьбе топазовый гарнитур.
Потом она долго возилась с прической, с особым тщанием наносила макияж.
Наконец все было готово. Наталья Андреевна смотрела на себя в зеркало и понимала, что достигла предела своих возможностей. И если Воронцов не оценит сегодня ее стараний – иного шанса у нее может и не быть. Того, что мужчина мог желать в такой ситуации, Воронцов уже добился, а вот захочет ли он продолжения – зависит только от нее.
Время подходило к восьми, а он все не шел. Тщательно скрываемая тревога охватывала Наталью все сильней. А вдруг он больше не появится? Вообще. Мало ли что могло с ним случиться. От дорожной катастрофы до вмешательства соперницы. Отчего и нет? Жил же он как-то все эти годы, и вполне может быть любовница в Москве. Даже наверняка. Для чего он тогда сюда приехал? Не к ней же, если смотреть правде в глаза. Он явно не монах, скорее напротив. На такого видного мужчину бабы летят, как мотыльки на свечу. Это только она сочла его недостаточно для себя хорошим.
Она как бы забыла, что всего восемь часов назад вообще не представляла себе Воронцова, как реально существующего человека, а сейчас ревновала его чуть ли не ко всем женщинам Москвы. Ревновала, не успев еще полюбить.
Ни читать, ни делать что-нибудь другое она уже не могла, только смотрела поминутно на часы, садилась и снова вставала, выходила на кухню и пила воду, чувствуя, что ее начинает сотрясать внутренняя дрожь, такая, как перед решающим экзаменом.
От звонка в дверь она дернулась и с трудом заставила себя не побежать, а выйти в прихожую спокойным шагом. И даже придала лицу надменное, несколько недовольное выражение – мол, опаздываете, Дмитрий Сергеевич, и только мое доброе к вам отношение заставляет извинить вашу возмутительную необязательность… А в душе она почти молилась: «Лишь бы это был он, лишь бы все было в порядке!»
Воронцов вошел веселый, с букетом метровых фиолетовых гладиолусов и, увидев Наташу, округлил глаза.
– Натали! Сражен наповал! Ничего ослепительнее я в жизни не видел последние пятнадцать лет. Позвольте, мадам, предложить вам руку и увлечь за собой на поиски приключений, кои ждут нас за пиршественным столом…
– Ну, Воронцов… – покачала она головой снисходительно, – ты все такой же. Что с тобой поделаешь… – И не удержалась: – А я уж было подумала, что ты передумал.
– Как можно? Пока Воронцов жив – он держит слово. Ты извини, я совсем быстренько переоденусь и побреюсь, если ты не против. Рядом с такой женщиной я не могу выглядеть как биндюжник… – Он взял ее руку, провел ладонью по своей щеке и на секунду прижал к губам.
…Воронцов смотрел на Наташу, сидящую напротив, и на ее отражение в зеркальной стене, к которой был вплотную приставлен столик, смотрел и чувствовал, что заноза, много лет сидевшая в сердце, то месяцами не дававшая о себе знать, а то без видимых причин начинавшая вновь шевелиться, вызывая саднящую боль, теперь исчезла.
Никогда у него не было так легко на душе. Несмотря на все происшедшее сегодня с Левашовым и на то, что еще ждет его, всех их, в недалеком будущем.
«Довлеет дневи злоба его». А все посторонние мысли и дела – завтра. Вообще все – только завтра.
Достаточно того, что Левашов благополучно добрался до своих друзей. Аггры там скорее всего его не найдут, есть у Олега по этому поводу какие-то свои специальные соображения, будем надеяться – основательные.
А он, Воронцов, хочет сейчас только одного – смотреть на Наташу, говорить с ней, танцевать, наливать в ее бокал пузырящееся шампанское и благодарить судьбу. Как там у Тютчева: «На мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…» А может, не совсем так, и не у Тютчева, а совсем даже у Пушкина, он не помнил точно. Сентиментальны его мысли и желания, глупы и примитивны? Ну и пусть. Ему хорошо. Наташа с ним – вот что важно…
Он читал ей стихи. В основном Гумилева, три книжки которого купил лет десять назад по случаю – с рук – в Ленинграде и с тех пор считал, наравне с Лермонтовым, лучшим из русских поэтов.
– Вот ведь ерунда какая, – говорил он. – Кого только у нас не печатают. Антисоветчика Бунина, крепостника Фета, феодалов всяких и рабовладельцев, иностранцев – само собой, далеко не марксистов, а Гумилева – нет. Никто уже и не помнит, когда его расстреляли и за что, участвовал он в заговоре или нет. Темное дело. Цветаева вон какие стихи белогвардейские писала – «Лебединый стан», и ничего. Великая поэтесса. Савинкова помиловали, а уж тот действительно враг был… Бред в буквальном смысле. Или нечистая совесть…
