Валерий Рогов - Претендент на царство
Ордыбьев прервал меня:
— А ведь я, как ни странно, мог бы догадаться! — Он пристукнул себя ладонью по лбу. — Ведь та кляузница действительно упоминала об иконе и о надписи на ней. По наивности ей казалось, будто Семён не смеет объявлять себя потомком князей Голицыных. — Он облегчённо посмеялся. — Так вы сказали, что то был знаменитый Сергей Михайлович Голицын?
Я понял, что о Голицыне Ордыбьев знает никак не меньше меня, а может быть, и больше.
— Да, знаменитый московский благотворитель, попечитель…
— Награжденный императором Николаем Первым, — заметил он, — высшим российским орденом Андрея Первозванного с алмазами. Правильно?
— Абсолютно верно. Вижу, вы хорошо осведомлены о князьях Голицыных.
— Что ж, если в моём подчинении их потомок, — иронично отвечал он, но продолжил без иронии. — А ведь наш Пупырь безошибочно учуял в вас врага. Не боитесь, что вцепится, аки зверь лютый? Впрочем, ему лучше об этом не знать. — Ордыбьев продолжал усмехаться, но уже снисходительно и, пожалуй, загадочно. — Икона ему теперь не к чему. Графский титул он без неё добыл. А сам ни в Бога, ни в чёрта не верит. Однако должен сказать вам, Семён недавно обрезался.
— Как это? С чего? — поразился я. — Что, отныне он мусульманин?
— В этом нет ничего удивительного, — вполне серьёзно пояснил Ордыбьев. — Ещё пророк Магомет предсказал, что все белые люди примут ислам.
— Выходит, Силкин вновь впереди планеты всей?
Ордыбьев рассмеялся — весело и искренне.
— Вот уж не знаю! По крайней мере, у него ныне в наличии две законные жены: старая и молодая. Правда, старую, с тремя взрослыми дочерьми, отправил в Рязань, купив им престижные квартиры. Две замужние — самостоятельны, а с младшей мать живёт. Наверное, ещё двух положенных жён заведёт, — язвительно добавил он.
Взгляд его темнел, сделался ледяным; ему явно не нравились выходки ближайшего подручного.
— Ещё и гарем платных девок устроит. Я ему частенько говорю: «Семён, тебе не в мусульмане надо подаваться, а в язычники. У вашего русского князя Владимира Крестителя в языческие годы было восемьсот наложниц!» Неуёмный, каналья, до баб и водки. Впрочем, — мрачно заключил, — что мы всё о Семёне да об этой сумасшедшей кляузнице? Давайте лучше о чём-нибудь… ну, о чём-нибудь возвышенном… Смотрите, как красив закат! Какая тишина, уединённость.
Но ни о закате, ни об уединённости мне говорить не хотелось, как и о Силкине. Тогда — о чём? О ком? О Базлыкове? Кстати, почему Ордыбьев никак не упоминает антиквара. Ведь наверняка догадывается, что я бывал в лавке древностей. Неслучайно же бросил, что Семёну «лучше не знать» об иконе.
И тут меня осенило. Тут я вспомнил о разговоре, случившемся весной этого года в один из моих наездов в Тульму в краеведческом зале районной библиотеки. Библиотекарь Лара Крыльцова, которой я покровительственно симпатизировал, если не сказать больше, вдруг отвела меня к дальнему окну — взбудораженная, в глазах ужас, и всё повторяла, заикаясь: «Что же делать? Как быть? Как же её спасти?..»
Глава двенадцатая
Надругательство
IИстория эта печальная, а точнее — трагическая. Да нет же! — страшная, безысходная. А попала в неё лучшая подруга Лары, учительница литературы и русского языка, которую, понятно, Крыльцова напрочь отказалась называть, но по ходу изложения случившегося всё же пару раз обмолвилась: звали ту Ольга.
Начало этой истории по нынешним временам банальное: муж не сумел вернуть вовремя срочный кредит — они завершали строительство собственного дома. Естественно, на него наехали, увезли в прямом смысле неизвестно куда, а через день предложили жене погасить долг, иначе она никогда не увидит суженного. Собрав всё свое золотишко, назанимав сколько-то тысчонок, Ольга отправилась выручать мужа. И это была её непростительная ошибка: нельзя было идти на подобную встречу в одиночку. Но остаточная советская психология, вера в лучшие качества людей, в то, что их можно разжалобить и переубедить, привели к печальным последствиям.
Вышибалы изначально вели себя по-джентельменски, любезно предложили сесть в шикарную машину и всё быстренько уладить, но, отъехав с центральной улицы, набросили ей на голову грязный мешок, зажали рот и тоже увезли в неизвестном направлении. Где-то за городом, в каменном подвале, с грубой, злобной руганью, заявили, что им и на фиг не нужно её золотишко, а тем более деревянные тысчёнки, но, если она сделает предоплату… собой, то остаток долга на месяц отложат, да и мужа освободят.
«Да, да! Собой! — в ужасе восклицала Крыльцова. — Только Ольга не согласилась. Тогда они принялись срывать с неё одежду, а потом, потом, — едва шептала она, — надругались»… — «Как надругались?» — осторожно спросил я. — «Они её втроём изнасиловали — о, ужас! Ужас!»… — «Да-а, это ужасно… чудовищно!» — только и смог выдавить я. — «А потом они её запугивали! Говорили, что, если кому расскажет, то прикончат мужа, а затем сына с дочкой, а уж напоследок и её саму. Вы можете себе такое представить?» — «С трудом, но могу», — мрачно ответил я.
Ещё через два дня муж вернулся — измученный, избитый — на нервном срыве, готовый на всё. Ольга призналась ему, что пыталась его спасти, но о себе — ни слова. Он слегка отошёл, со слезами благодарил её.
«Но Оля, Оля… она сходит с ума, — шептала, рыдая тихо в платочек, Лара. — Если она признается, то он, бывший афганец, их просто перестреляет, и всё закончится полным жизненным крахом. Поэтому она затаилась, молчит, а сама сходит с ума. Что же делать? Как быть? Как ей помочь?»
Я допытывался: «Скажите, Лара, кто эти подонки?» — «Нет, ни за что, хотя догадываюсь. Оля мне никогда этого не простит» — «Ну тогда единственный выход — обратится к врачам…» — «Ой, нет, сразу все узнают!» — «Ну, может быть, куда-то уехать? Скажем, в санаторий, чтобы забыться, как-то развеяться?» — «Я ей советовала, но она ни в какую. Говорит: школа, дети, да и мужа боится оставить одного». — «Ну тогда тупиковая, патовая ситуация, безвыходная» — «Да, совершенно безвыходная! Что же делать? Как быть? Ка-ак?!»
Я абсолютно не знал, что посоветовать.
«Может, вам с ней поговорить? — стеснительно предложила Крыльцова. — Почему-то Оля вас упоминала». — «Меня?» — поразился я. — «Да, она читала ваши книги». — «Что ж, я готов. Только…» — «Только я ещё раз у неё спрошу» — закончила мою незавершённую фразу она.
Но Ольга отказалась со мной встретиться. Не знаю, по какой причине. Честно говоря, самого меня пугала эта встреча, её исповедь: ну, в самом деле, чем я мог её утешить, к чему призвать?.. И вообще: мог ли я по-настоящему ей помочь, если она отвергает законные пути отмщения? Посочувствовать, обругав творимый в стране беспредел? Но это всё пусто; ничто! Надо ведь разоблачать, наказывать, заточать в тюрьмы, строго держать в неволе гнусных преступников, особенно садистов, насильников…
Но! Если я уговорю её возбудить уголовное дело, думалось мне, то каковы будут последствия?.. Разрушение семьи, позор… И вероятное убийство, и вероятное самоубийство… Нет, в самом деле, патовая ситуация, безысходная… Вот и получается то, к чему она сама пришла: лучше сохранять в тайне, — пытаться забыть, вычеркнуть из памяти… И не сойти с ума… Но — удастся ли? Хватит ли душевных сил?..
Я, конечно, понимал, что Ольга хотела бы наказать мафиозных подонков без упоминания гнусного насилия над собой, трубя лишь о факте похищения мужа. Однако само похищение недоказуемо, свидетелей никаких, подозреваемых вышибал даже арестовывать не станут. Более того, они обвинят неплательщика в умышленном провокаторстве и, глядишь, самого его засунут в зону, а там всякое может случиться. Без сомнения, этот вариант её муж чётко просчитал… И если даже теперь несчастная Ольга, не выдержав, просыпет факт надругательства над собой, то те же гнусные насильники напрочь его отвергнут, обвинив и её, и мужа в том же самом провокаторстве…
Н-да, негодяи всё предусмотрели.
IIЛетом при встречах с Ларой мы бывало подолгу и уединённо беседовали: моё тайное знание являлось причиной её особого доверия ко мне. Правда, о трагедии подруги она высказывалась скупо: «ей лучше», «кажется, у них всё налаживается», «время, пожалуй, вылечит»… Сама она сильно переменилась. До этой печальной истории обычно жизнерадостная, кокетливо-непринуждённая, много смеющаяся, а тут постоянно в заторможенной задумчивости, ко всему относящаяся сдержанно, порой скептически, и выглядела она подчёркнуто строгой, как классная дама. Не знаю, как Счастливову, но мне такая Лара нравилась больше, а ловеласские поползновения поэта меня по-настоящему раздражали. Хотелось сказать ему: «Слава, угомонись! Возвращайся к своим поэтесскам и юным журналисткам». Но сдерживался.
