Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
— Проходите, судари, — один из головорезов плюет на мостовую, уже украшенную телами двух товарищей. Кто знал, что у проклятого судьи под широкими рукавами мантии липовые бруски примотаны. Мало того, что руку защищают, так еще и клинок в них вязнет. Но больше они на эту удочку не купятся!
— Что, судейская крыса огрызается? — да это же офицеры с галер! — Господа, выбирайте: можно помочь этим честным людям в их мщении, несомненно, справедливом. А можно просто посмотреть, кто кого. Верно, выйдет увлекательней боя быков.
— Я с этим типом пил, — откликается знакомый голос. Антонио де Рибера! — потом мы повздорили. И даже подрались. Потом судья меня заволок домой. Обобрал, правда, как липку, но что возьмешь с юриста? Иначе они просто не могут.
— Судари, решайте быстрей. Нам некогда… — торопит бретер. А ему и точно некогда — по бедру пролегла мокрая полоса. Так что или закончит бой быстро, или свалится. Потому, что последний подельник один на один с диестро не управится точно.
Антонио медленно достает шпагу.
— Я решил, — говорит. И словно падает на землю — только шпага взлетает вперед и вверх. Полный выпад! Итальянский, с упором левой рукой в землю.
Главарь пронзен. Но стоит последнему из головорезов повернуться к новой угрозе, как на шее у него вспухает алая черта. Бретер пытается зажать рану руками. Тщетно. Сквозь пальцы пробиваются черные пузыри. Последние хрипы — уже на земле. Кончено!
— Благодарю, — кланяется Диего, — Антонио, ваши товарищи не желают продолжить развлечение? С вами-то мы квиты. Или мне можно искать виолу? Я ее тут в самом начале боя посеял. Ноги у нее явно еще не отросли, но что инструмент прорастет и даст урожай — не верится.
— Виолу… Так вот почему ты один! Судя по времени, идешь туда, а не оттуда. Не будем задерживать… Тебя можно бы и обидеть, но к чему огорчать даму?
Диего скоро подобрал с камней кусок тени средних размеров, пожелал господам офицерам удачной ночи и торопливо зашагал дальше.
— Интересно, — заметил один из друзей Антонио, — как этой даме понравятся отпечатки от сапог кавалера на полу? Кровавые.
— Скорей всего, она к ним привыкла. Весь город знает, что этому одинокому холостяку мантию чинит женская ручка. Да и ночует он у себя не всегда! Что происходит с теми, кто сдуру пытался выследить — мы видели…
Антонио меж тем перевернул сраженного им головореза.
— Я видел, куда попал. От пробитого плеча эспадачины не умирают. Так что открывай глаза и начинай говорить. Не то добьем.
— Что говорить? — теперь бретер не молчит, шипит от боли.
— Рассказывай, кто тебя послал.
— Дона…
— Я ведь сейчас перережу тебе глотку за то, что осмелился пачкать своим грязным ртом благородное имя.
Антонио, и правда, достал кинжал милосердия, как раз и предназначенный — раненых добивать. Прижал к шее бретера.
— Это правда.
Лезвие чуть сдвинулось, прорезая кожу.
— Не лично… Ее камеристка. Золота дала достаточно, чтобы я понял, что заказ — госпожи.
Офицеры переглянулись.
— Пусть живет, — сказал один, — я слыхал что-то такое. Вроде как она благодарна портовому кактусу.
— Угу, — буркнул Антонио, — а если благодарность заканчивается ревностью, безумной до наемных убийц… Верно, у них чего-то было.
— А теперь он топает к другой… Все понятно, и парню сочувствуешь. Чтоб он поменьше спелся с парусными бродягами!
Оставим офицеров, их ждет обычное позднее веселье, а с утра — служба. В который раз спуститься до Кадиса, поманеврировать в бухте, мешая нормальному движению парусников, а там, дня через три, снова вверх по реке, в Севилью.
Диего между тем подходит к знакомому забору. Виолы не видно, плащ запахнут, лицо заслонено высоким воротом.
— Кого еще несет? — откликается неприветливый голос.
— Новость на двух ногах.
Калитка беззвучно отворяется и поглощает ночного гостя.
С утра в облике Диего де Эспиносы о ночном происшествии напоминает разве штопка на новенькой мантии. Неброская, но заметна: дон Терновник опять устроился в самом ярком месте, прямо под солнцем. Явно сделана женской рукой. Что ж, астуриец всегда держался близко — но чуть в стороне, дружески — но не запанибрата. Так было всегда! Даже в двенадцать — спина всегда прямая, подбородок вздернут кверху, слова — редкие и меткие. Разок обидчики подобрались близехонько к грани, но как-то вдруг вышло, что поношение человечка, явно поступившего по протекции — а как иначе получить студенческий матрикул в двенадцать лет? — оказалось нападками не на одного маленького дона, а на всю Астурию. Вокруг мальчишки сверкнули шпаги земляков… С тех пор ему и самому не раз доводилось обнажить клинок в защиту слабейшего. Честь кабальеро, звание судьи и гордость астурийца — сочетание, способное обеспечить немалый опыт.
Глазастые студенты разносят привычную новость, и если после сиесты в трактире на Сенной кто и не знает, что «поэт опять подрался», так это Гаспар Нуньес. Явился, плюхнулся за столик, спросил холодной спаржи.
— У меня тут некоторые дела, — сообщил вместо приветствия. — Один из ваших математиков говорит, что может посчитать вес судна до спуска на воду. Это было бы очень интересно!
— А для чего тут математика? Достаточно точно взвешивать все, из чего корабль будет состоять. Детали набора, обшивки, такелажа, оснастки, дельные вещи, балласт, оружие…
— На галерных верфях говорят, это непрактично. Много возни. А вот если по формуле…
— То можно не вести учета. Могу понять, почему многих интересует подобное упрощение. Осторожней, Гаспар, твои компаньоны по верфям, сдается мне, изрядное жулье.
— Ну, меня-то они не надуют! С компанией из доков у меня всех дел, что я сбываю им, по дозволению властей — и тут твоему начальнику спасибо! — ячмень из поместья, что я купил неподалеку. Лошадей у них много! Но поговорить я хотел не о том.
Гаспар огляделся. Студенческие компании неподалеку, казалось, не обращали никакого внимания на текущий под носом разговор.
— Диего, я зачем вообще разговор завел… Хочу попросить об услуге…
Иначе перуанец не умеет. Впрочем, временами «отдаривается».
— Мы друзья, — достаточно близкие, чтобы позволять разглядывать содержимое тарелки и изредка фамильярничать. — Говори.
— Боюсь, моя просьба покажется несколько необычной. Диего, я хочу проверить свою жену. На верность.
— Понимаю. Наверное, такое желание возникает у всех мужей. Но как? Набрать десяток нюхачей, чтоб за домом последили?
— Нет. Я поступлю проще. Ты — поэт, говорун, фехтовальщик. Еще и светловолос ко всему…
— Вот про волосы я не согласен. Фламандец назовет меня брюнетом.
— Что мне до мятежников и еретиков? Мы живем в Андалусии. А здесь любые волосы, что белее сажи — и не седые — почитаются светлыми и весьма привлекательными. В общем, я желаю, чтобы ты вскружил голову моей жене. И сделал ей несколько намеков насчет прелестей измены. А потом рассказал мне, согласится она или нет. Собственно, этот разговор я собираюсь подслушать.
Диего откинулся на спинку стула. Рука погладила солнечный блик, словно ручную зверушку. Губы искривились в лукавой улыбке. Согласен? Склонился вперед с самым заговорщическим видом… Но звякнул в ножнах восьмерной медяк, алькальд поправил меч — а когда вновь обернулся, в заведении словно темней стало. Губы сжаты в щель, сквозь них только и протолкнется, что короткое:
— Нет.
— Но почему?
— Меня спрашивает человек, собирающийся основать род? Меня, астурийца? Не будь ты мне другом, я б тебя вызвал — за одну мысль, что я могу согласиться на предложение настолько гнусное.
— Ну, нет, так нет…
Гаспару жаль, что шутка пришлась не по нраву. Он переводит разговор на иную тему, повеселей. Диего мрачен, но со временем его недовольство истаивает, и к концу позднего завтрака оба смеются, как ни в чем не бывало.
Ана лежит на кровати. Красное, король в окошко не подсмотрит, домашнее платье без обручей, непокрытая голова. Но на ногах — высокие чапины.
— Устраивайся.
Руфина себя упрашивать не заставила. Села на краешек.
— Колыбельку мы все-таки сделали отдельную, — сообщила Ана. — Я очень боюсь заспать маленького.
Руфина поднимает бровь.
— Мне этого пока не понять. Что ты так смотришь?
А как смотреть? Если только что поняла, что подруга, которая, пусть и младше на год, всегда казалась старше на десять — осталась ребенком. Умненькая, образованная, воспитанная. Но все равно — дитя. Вот и теперь. Нашла о чем беседовать!
— Такое впечатление, что ты живешь в кровати.
— Когда я дома — да! Во-первых, так и пристало, во-вторых, я все еще быстро устаю, а в-третьих, должна же я отваляться на перине за проведенное на соломенных тюфяках детство!
