Виктор Строгальщиков - Край
— Кончай, Соломатин, кончай издеваться. — Воропаев кивнул на незанятый стул; Лузгин, поразмыслив, уселся. — Василии «духа» грохнул, в сортире замочил!
— Не в сортире, а возле. Это я был в сортире, а тот над окопом стоял.
— Ну, представляю, картина! — Воропаев откинулся на стул, и спинка заскрипела. — Василии на толчке и вдруг, блин, с пистолетом! Ну, этот чёрный удивился… Ты знал, Василии, что пушка на взводе?
— Ничего я не знал. Наткнулся раньше, спросил у Коновалова, зачем в сортире пистолет. Коновалов сказал: чтобы с голой жопой врасплох не застали. Потом ящик увидел и вспомнил.
— Повезло тебе, Василии, — сказал Коля-младшой. — Ты вообще, смотрю, везучий.
— Угу, — сказал Лузгин, — просто полный везунец. Как с вами поехал — ни дня без стрельбы.
— Вернётесь героем, — сказал Соломатин. — Напишете красиво, вам премию дадут.
— Кончай, ты, Солома, — сказал Воропаев. — Журналисты тоже разные бывают.
Когда их привезли в деревню и затолкнули в этот дом, то первыми, кого Лузгин увидел, были Воропаев с Соломатиным, и Лузгин обрадовался так, как никому не радовался в жизни, и путь ли не бросился Коле-младшому на шею; Воропаев тряс его и тискал, а Соломатин стоял в стороне и разглядывал без привета в глазах. Лузгин всё рвался рассказать про Казанлык и как там получилось, а Храмов молчал, словно пленный, и Лузгин не сразу понял разницу его и храмовского положения. Хорошо ещё, подумал он, что парень пришёл с автоматом, с оружием, как настоящий боец. Потом их увели на кухню, и тут же Храмова позвали на дознание.
Он не задавал вопросов Воропаеву, а тем более худому мужику в форме без петлииек и погон, но с былым репортёрским азартом сказал сам себе: «Поздравляю, вот ты и попал к партизанам, а это не слабее интервью с Гарибовым»! Присутствие Коли-младшого и вовсе расставило всё по местам: его отлучки на «Урале», разговоры с недомолвками, Сашино подмигивание и как Елагин прикрикнул на разболтавшихся. Вот, значит, как оно устроено. Вот откуда у «лесных» боеприпасы и горючее, и ночуют они не в лесу, а в деревне по тёплым домам как нормальные люди, и всем, кому надо, про это известно, а другим и ведать не положено. Так что, увы, про это не напишешь, ну и ладно, зато я теперь среди знающих, здесь есть чем гордиться, и бог с ним, с репортажем, знание важнее.
— Утром в Казанку уходит машина, — сказал Соломатин, — можем отправить товарища.
— Ну уж нет, — сказал Коля-младшой. — Я его лично, за ручку…
И это Колино «за ручку», и соломатинское ровное «товарищ» так задели сердце Лузгину, что он опустил голову к столу и заморгал, чтобы не заметили.
— Пусть отдыхают, — распорядился Соломатин. — Где будем размещать?
— Да здесь, — Воропаев прихмыкнул. — Мужик в отлучке, будет в самый раз.
— А где мужик? — спросил Лузгин по-глупому и понял, что краснеет, потому что расцарапанную щёку стало жечь и дёргать пуще прежнего. — Стыдно, Коля, стыдно, я же совсем не об этом, вы знаете…
— Да где-то на заработках. Как весной ушёл, так ни слуху ни духу. Он Соломе родственник какой-то, да, Солома?
Соломатин промолчал, и Лузгин только теперь увидел, что Воропаев слегка выпивши, а этот трезв как стеклышко, потому и недобр.
— Ну ладно, пошли, — проворчал Воропаев. — Клава, двух кавалеров тебе оставляем! Один молодой да ранний, а второй совсем старый, но о-опытный. Ты с ними осторожнее! Они, блин, ходоки ещё те…
— Из дома ни шагу, — приказал Соломатин. — Утром за вами придут.
— А пистолет? — спросил Лузгин. — Ваши люди его отобрали.
— И правильно сделали.
— Что за гадство такое, — подумал Лузгин, второй пистолет реквизируют.
— Мне бы чаю ещё, — сказал Храмов.
Спать им пришлось в одной комнате на узких кроватях по двум сторонам от окна. Лузгин стеснялся, что будет храпеть, но первым зачирикал Храмов и вскоре так распелся, что Лузгин и пальцем прищёлкивал, и цокал языком — не помогало. Тогда он выпростал ногу из-под одеяла и стукнул пяткой по краешку панцирной сетки. Храмов дёрнулся во сне и храпеть перестал. А перед сном они усердно пили чай, который подносила им хозяйка Клава, уже без кофты и совсем не такая старая, как раньше показалось Лузгину. Он слушал храмовский рассказ про налёт: взяли в кольцо и так лупили, что не высунешься, они с Потехиным заныка-лись в один окоп, вдвоём не так страшно, и расстреляли весь боезапас за полчаса, потом решили подорваться, да не смогли, и тут к ним бросили гранату, и она не взорвалась; а «бэтэр» со старлеем ждали и подорвали на фугасе: пацаны сидели на броне, их раскидало, старлей грохнулся башкою об асфальт, его таким и взяли, оглушённым, а пацанов, кто от взрыва не умер, добивали в канаве, на глазах у Елагина, тот уже соображал, когда расстреливали, но сделать ничего не мог. И хитрые же, суки, сказал Храмов, по первости стреляли от деревни, ствола два-три, не больше — развлекались, вроде как Узун, ну мы и передали ротному в Казанку; Елагин бы и так приехал по узуновскому делу разбираться, так эти гады, блин, подстраховались, потому что на стрельбу живую ротный выезжал всегда. Короче, как грохнули «бэтэр», ввалили по нам сразу изо всех стволов и попёрли толпой; мы их тоже славно порубали, так что они злые были, чуть на месте не порезали, да этот, их начальник, запретил.
Хозяйка шевелилась за стеной, скрипела пружинной кроватью. Лузгин пожалел её было, что вот давно без мужика, и тут же передумал, приняв в расчёт окопавшихся в деревне партизан: от утешителей, поди, отбоя нет, всех девок, поди, перепортили. А сын хозяйки — тот, что рас-смолился, — ушёл, поди, вместе с отцом на заработки. Удивительная всё же у писак способность мимикрировать, даже в собственных мыслях подстраиваться речью под местный колорит. «Спать, поди, надо», — передразнил себя Лузгин, устраиваясь поудобнее. А вдруг они ночью уйдут? Подберутся затемно к Казанлыку и на рассвете атакуют? Ничего, Храмов знает дорогу, как-нибудь доберёмся, но хорошо бы видеть самому, как наши примутся мочить тех бородатых гадов. И чтоб никаких тебе пленных, партизаны пленных не берут. И как будет здорово, если удастся вызволить Ломакина. А почему же не удастся? На местности он точно дом припомнит. Дом, улица, фонарь, аптека… И ещё он подумал о том, каково же было Храмову с Потехи-ным, когда кончились патроны и стали приближаться чужие крики и шаги, и как они смотрели друг на друга, и тут влетело маленькое чёрное, запрыгало по дну окопа, и негде было спрятаться и некуда бежать.
Разбудил их водитель Саша, велел быстрее харчиться, потому что их берут. Лузгин помчался рысью в туалет и там, когда умывался холодной водой, заметил на стеклянной полочке бритву и чистый сухой помазок и с хорошей грустью подумал про хозяйку: ты смотри, лелеет мужнино, не швырнула сгоряча в помойное ведро, и тут же прикинул, что приборы-то свои мужик наверняка забрал с собой, а эти чьи тогда? И утираясь чужим полотенцем, думал про хозяйку уже озорно.
Было в его жизни такое недолгое время, когда он нещадно ревновал свою жену, подсматривал за ней, искал в записной книжке шифрованные телефоны, самоистязающе мечтал поймать её на месте преступления и — простить, явить милость к падшей, но не сразу, конечно: помучить, потерзаться самому, а после снизойти с холодной высоты. И ещё ему до пятен на щеках хотелось увидеть, как она это делает не с ним. А вскоре он был пойман сам, в дурацкой пьяной ситуации, и получил сполна всё то, чего желал другому. Он ругался и ластился, просил прощения и уходил из дома, а когда всё притерлось и улеглось, понял, что и в ревности жены вовсе не любовь была причиной. Но, так или иначе, жизнь свинтилась и наладилась и тут же снова пошла развинчиваться — тихо, исподволь, как гайки под капотом, пока не развалилась окончательно.
Во дворе Лузгин увидел снег и легкомысленно обрадовался ему. Снег лежал неровно, тонким слоем, в прорехах травы и земли, но был свежий, хрустящий, уверенный. Лузгин тут же припомнил (где-то читал), что первый снег для партизан сродни предателю, и подумал, не отменят ли поход, но вот же Саша подгоняет, а значит — решено бесповоротно, и это правильно, и это по-мужски. Лузгин не удержался и сказал про снег, демонстрируя осведомлённость в партизанском деле, но Саша дёрнул головой и заявил, что всё это фигня и обойдётся. Шагал он быстро, вертлявой походкой, всем видом своим соответствуя забытому понятию «шпана»; таким манером двигался когда-то дворовый хулиган Золотарёв, и Лузгин сразу вспомнил, что Саша сидел «за войну», и когда-нибудь Лузгин его расспросит, что это было такое.
Слева вырос бетонный забор и тянулся долго, пока не распался проёмом с решётчатой аркой и железными буквами на ней. Двор за забором был полон людьми в военной и штатской одежде, с оружием, и Лузгина кольнуло в сердце: как это всё похоже, только меньше бород, тише говор и лица другие. Он спросил у Саши, где же Воропаев, и этот, ну как его, ну Соломатин, но Саша, пробираясь сквозь толпу, только пальцем в воздухе махал, и тогда Лузгин спросил ещё раз понастойчивее. Они уже подходили к большим дверям то ли склада, то ли гаража, и водитель Саша, сбавив шаг и взявши Лузгина за локоть, сказал ему негромко:
