Андрей Посняков - Перстень Тамерлана
Воевода зарделся от похвалы, это была его идея – пригласить на сегодняшний скромный пир скоморохов.
Закончив песню, Ефим притопнул ногой, поклонился и сразу начал другую:
Ой, ты гой еси, Илья Муромец!Ай, по муромской дорожке, по проезжей,Пробиралися калики перехожие…
Пропев первый куплет, откинул в сторону гудок да пустился в пляс вместе с Салимом да Онфимом Оглоблей. Плясал Ефим от души – с притопом, прихлопом, перехлестом, так что дрожала на столе посуда. Не отставая от него, волчком вертелся Салим, да и Оглобля – вот уж, казалось бы, медведюга разлапистый – ничего, тоже рванул вприсядку, любо-дорого посмотреть! Не выдержали и гости – вернее, гость, красавчик-эпикуреец, выскочил из-за стола, тоже принялся коленца выделывать, наплясавшись, уселся обратно – старший, мурза, на него взглянул укоризненно, покачал головой, дескать – не рановато ль плясать начал?
После непрерывного получасового пляса утомились танцоры, да и Раничев устал лупить рукою по струнам – не очень-то трудно оказалось играть на гуслях, в принципе партия такая же, как и у ритм-гитары. Ударных, жаль, нет, а то бы совсем неплохо было, ну да уж куда там с этой трещоточкой!
Кивнув напарнику, Иван вышел на середину. Поклонился хозяину и гостям – статный, темнобородый, высокий, – затянул: «У беды глаза зеленые…» Хорошо пел, чисто – уж куда как у Ефима голос неплох, но по сравнению с Иваном – и рядом не стоял. Публика слушала молча, затаив дыхание – видно, по душе пришлась песня, а Иван, вышибив из слушателей слезу, закрепляя успех, тут же перешел к «Иволге», которая «в малиннике тоскует»…
– Отчего родился босяком, кто и как мне это растолкует?
Закончив петь, Раничев поклонился, услыхав вдруг краем уха тихий девичий всхлип. Незаметно скосил глаза вправо – мать честная! Та самая девчонка, что встретилась ему у колодца. Стояла скромненько у двери, прячась за слугами – ну понятно, женщинам на пиру не место, а посмотреть на скоморохов хочется, – только теперь на ней был не сарафан, а длинная сборчатая юбка, синяя, как майское небо.
Много еще песен спел Иван, разных, и грустных, и веселых. Сам, наверное, пуще хозяев доволен был – впервые после провала в это дикое время почувствовал наконец себя хорошо. Вот так бы и не заканчивал вовсе, пел бы и пел, покуда не порвутся струны. Для себя, для наместника с воеводой, для татар или кто они там есть… ну и, конечно, для той, зеленоглазой… Вот уж, поистине – у беды глаза зеленые.
По знаку расчувствовавшегося наместника слуга-челядин поднес Раничеву кубок с вином. Иван с достоинством поклонился, выпил за здоровье хозяина и гостей. Уселся на лавку с гуслями, грянул, подыгрывая веселому наигрышу гудка. А ведь что-то знакомое наяривал Ефим, разухабистое такое, задорное:
Ой, ты, Парушка, Параня,Ты за что любишь Ивана?
Ну да, где-то Раничев это уже слышал. Ну конечно же – «Ариэль». Иван подпел:
Я за то люблю Ивана,Что головушка кудрява!
Интересно, а откуда Ефим знает «Ариэль»?
Иван едва не сбился с ритма – ну как же ему не знать, коль песня-то – народная, бог весть когда сложенная!
Ой, как Ваня-то по горенке похаживаетДа сапог и об сапог и поколачивает!
Раничев бросил быстрый взгляд на дверь – ага, так и есть, подслушивает девчонка-то! И как смотрит…
Он явственно ощутил вдруг какую-то необычную тоску в груди, словно бы защемило что-то, и ощущение это не проходило, наоборот, все ширилось, нарастало… Ощущение мимолетного видения и вместе с тем – щемящей утраты, как будто пропустил что-то в жизни, недолюбил, недоиграл, недопел.
Наместник наградил скоморохов щедро – еда, питье, плюс две серебряные татарские монеты – денги, полновесные, с изображением звезд, чеканенные в Сарае-берке. Утерев слезы – уж потешили, – предложил даже:
– Заночуете здесь?
– Благодарствуем, батюшка. Мы в корчму пойдем.
И вправду? Деньги есть, да и чего теперь бояться? Неужто боярина Колбяту Собакина и сынка его, красавчика Аксена?
На улице уже стемнело, в маковках церквей, в слюдяных и стеклянных оконцах, в реке плавился, синел, теплый июньский вечер, колокольный звон плыл в небе над городом, медленно поднимаясь ввысь, к звездам. На улицах было многолюдно – народ шел к вечерне.
– Не худо бы и нам, – выходя из ворот, заметил Ефим, придерживая подаренный наместником гудок. Раничев кивнул, обернулся на Салима, необычно скромного, съежившегося, притихшего.
– Ты чего куксишься? Али заработали мало?
– Да нет. – Отрок качнул головой, отбросил упавшие на глаза волосы, чуть улыбнулся и, отвернувшись, прошептал про себя: – Никогда не думал, что буду когда-нибудь играть для самого хана.
– Для кого?
– Да так… – Салим снова замкнулся. – Мы, кажется, хотели в церковь идти?
– Ой ты, ититна мать! – Раничев вдруг хлопнул себя по лбу. – Гусли-то дареные забыл! Хорош скоморох.
– Ну инда недалеко отошли, – кивнув на еще не запертые ворота усадьбы, утешил Ефим. – Беги, поспеешь! Мы тебя там подождем, у церкви.
Иван поспешно кинулся обратно в усадьбу.
– Чего тебе, скоморох? – возникла на его пути грузная фигура наместника.
– Да вот гусли забыл.
Наместник усмехнулся:
– Ну иди, забирай.
И тут же, отвернувшись, забыл про Раничева, как забывают, не замечая, даже самого преданного слугу. Да и ни к чему высшим помнить о низших. Иван взбежал на крыльцо, нырнул в сени, в горницу – вот они, гусли, где лежали, там и лежат – на лавке. Схватив гусли, Иван попрощался с доедавшими остатки пира челядинами, выскочил на крыльцо…
– Хороши были песни, – вдруг услыхал он через приоткрытые ставни. Кто-то говорил по-русски с забавным акцентом, чуть смягчая согласные, так что получалось – «быльи», «пьесни». Тут же заговорили на незнакомом языке, скорее всего – на татарском, или уж лучше назвать его тюркским. Глухим голосом произнесли отрывистую фразу.
– Ты потешиль нас, боярин Евсей Ольбекович, и за то хан благодарьит тебя и спрашивает, готовы ли кони и люди?
Хан? – удивился Раничев. А, это, наверное, тот, важный, с бородкой.
– Скажи хану, что все готово давно и соблюдено в тайности.
– Это самое гльявное!
– Я знаю, Тайгай.
– Мой хан говорьит, что у ньего осталось два верных друга – князь Олег Иванович и ты, боярин Евсей.
– Рад за хана. Но – пора поспешать. Не забывайте об убийстве гонца.
– А скоморохи? Не выдадут?
– Вряд ли они узнали хана.
– Все равно лучше их…
Голоса умолкли, послышались звуки удаляющихся шагов, хлопнула дверь.
Тайгай? Хан… И Салим ведь говорил себе под нос о каком-то хане. Впрочем, черт с ними со всеми. Надобно, пока не поздно, воспользоваться благоприятной ситуацией и попытаться упрочить свое положение, а упрочив, выяснить о человеке со шрамом.
Он успел в церковь как раз к началу вечерни. Священник в золотистой ризе, листая тропарь, быстро чел молитвы, сурово смотрели с икон истощенные лики святых, пахло ладаном и людским потом. Раничев осмотрелся: своих он увидал у противоположной стены, как раз напротив иконы Николая Угодника, Салим мелко крестился, а Ефим с Оглоблей держали в руках тонкие горящие свечи. Иван хотел было им помахать, да не решился – церковь все-таки, не какой-нибудь ипподром. Попытался протиснуться – куда там, храм был небольшим, а народу набилось – что сельдей в бочке. Так ведь Ефим говорил, что какой-то праздник сегодня, какого-то святого славят, то ли Кирилла, то ли Федора Стратилата, Раничев не очень-то в таких вещах разбирался, хотя считался крещеным и крестик на шее носил. Собравшись с силами – эх, если б не плечо! – Иван пролез между двумя толстыми, закутанными в платки бабами и случайно наступил на ногу стоявшей меж ними женщине. Та обернулась – два изумруда ожгли Раничева из-под платка! Да ведь это… Та самая… У беды глаза зеленые…
– Простите, девушка, – прошептал Иван, не в силах отвести от этих глаз взгляда.
Та вдруг неожиданно улыбнулась:
– А, скоморох… Ты хорошо пел сегодня.
Забыв, где находится, Раничев хотел было поцеловать даме ручку и сказать ей, что хорошо поет не только сегодня, и не только поет хорошо, но и… Однако заметил, что красавица на него уже давно не смотрит. Зато неодобрительно смотрят те самые толстые бабы – видно, опекунши либо служанки. Иван поспешно отошел в сторону, насколько смог продвинуться, стал у самой стеночки, не отводя взгляда от молящейся девушки. Чем-то зацепила она его, что ли…
А ту, похоже, не очень-то интересовали молитвы. Бедная, уж так вся извертелась, завытягивала шею, словно бы искала кого-то… Ага, замерла. Похоже, нашла. Кивнула. Интересно – кому? Иван вдруг ощутил даже что-то похожее на ревность – с чего бы, кажется?
По окончании службы медленно пошел за прекрасной незнакомкой, а та, оставив своих толстых спутниц у паперти, свернула налево, к липам… где уже давно дожидался ее красивый молодой человек. Светлый, кудрявый, с тонким чертами лица и голубыми сияющими глазами, в кафтане алого бархата. Раничев вздрогнул. Аксен Собакин! Собственной персоной. И чего он тут делает – в церковь приехал? Так вроде поздновато уже? Или… Ну конечно, свидание у него здесь вот с этой зеленоглазой боярышней. Все правильно, Аксен красив и знатен, хотя и, кажется, подл. А он, Раничев Иван Петрович, кто? Да никто! Директор музея, блин. Может, так здесь всем и представляться? Что ж, не его полета девушка, грустить нечего, как говорится, совет им да любовь… И все же, и все же… Иван чувствовал себя так, как в далеком детстве, когда оставил на пляже любимую игрушку – пластиковый краснозвездный самолетик; вспомнив, вырвался на полпути из материнской руки, прибежал, тяжело дыша… ну вот он, вот здесь же лежал, вот под этим кустиком, у такого приметного камня. Вот и кустик, и камень – а самолетика нет, сперли, гады! Подобное же чувство Раничев испытывал и сейчас, когда глядел из-за толстого ствола липы на эту красивую пару. Глядел? Подглядывал – так вернее получится. И все ждал, что вот-вот они поцелуются, писаный красавчик Аксен Собакин и эта прекрасная незнакомка с зелеными, как изумруды, глазами. Чувствовал себя препогано – и в самом-то деле, он, взрослый мужик, прячется, словно тать, за деревьями и, завидуя, ловит каждый жест зеленоглазки, каждое ее слово, даже тихим-тихим шепотом. Никогда еще раньше не ощущал себя Иван таким идиотом, даже когда первый раз женился.