Разрыв - Уолш Джоанна

Почему я вела (веду) себя так?

Я не знаю.

Афины испытывают мои глаза светом — так ярко, что темные английские дни позабылись. Я перестала чувствовать время. Всего неделя лета, и кажется, что оно будет вечным, иначе и быть не может. Я наполняю глаза ярким светом, местами, достаточно впечатляющими, чтобы бросить вызов моему нарративу или подпитать свой. Я туристка, и, может, как раз этим туристы и занимаются: высекают из себя грустные истории с помощью величественных строений, древних статуй, наложения часовых поясов и стилей, без личного контекста.

Метро в Афинах — просторная, прохладная ванная комната, слабо освещенная, в белой плитке и очень чистая. Эта ванная лучше, чем в моем хостеле, и это промежуточное пространство более домашнее, потому что напоминает о других метро в других городах. Это центр моих Афин. Сажусь в поезд до Монастираки и поднимаюсь на Акрополь. Руины Афин не похожи на руины Рима — города, построенного вокруг собственной твердой раковины. Здесь город — внутри парка, а парк заполнен памятниками, которые больше и грандиознее, чем здания в городе. На ступенях, ведущих к Акрополю, толпятся люди, но, щелкая друг друга, они озабочены только тем, как бы уменьшить размеры зданий — размещая портики на ладонях или сжимая их пальцами. Их камеры цифровые — не страшно, если с первого раза не вышло. Они делают снимок за снимком, пока наконец не проделывают желаемый трюк с перспективой. Фотографы стоят друг к другу спиной, одни — лицом к памятникам, другие — к позирующему, который стоит на незанятом постаменте или между двух колонн. Каждый старается не замечать другого, быть единственным смотрящим. А какую роль играют их спутники — их соучастники, не скрытые за окружностью линзы, которые видят всех фотографов, и, следуя договоренности, не замечают их, и соглашаются быть предметом — или вернее сказать, объектом — только одной фотографии?

Около Парфенона — футболка (на женщине): ЛЮБОВЬ ОТ ПРИРОДЫ.

Перед Парфеноном люди ведут себя плохо: дети дерутся, молодая японка сидит на камне и на полной громкости слушает музыку в телефоне. Никто не просит ее выключить звук. Я не виню их: чувствуя свою ничтожность из-за разных подходов к масштабам и временным рамкам, не уверена, что могу определять границы допустимого. Некоторые части Акрополя, сообщает табличка, даже не являются подлинными: гипсовые слепки заменили настоящих «участников» здания, их поддерживают механические протезы конечностей, мрамор в пятнах, как гнилые зубы на мятой пачке сигарет. Я фотографирую строительные леса, реставрационные работы. Мои фотографии похожи на неудачные кадры из путешествий: по-французски говорят ratés, что означает «упущенные», то есть Я упустила хороший кадр, но это также значит «испортила».

Все люди в Акрополе перемещаются группами. Нет, есть женщина, гуляющая в одиночку, чуть моложе меня. У нее длинные натуральные рыжие волосы, она бледная и в веснушках. Похожа на кельтку — ирландка, шотландка или, может, бретонка. Она одета в длинное простое платье, как будто хочет смотреть на вещи просто. Оглядывает строения спокойно, прямо, замечая и здания, и их искусственные опоры. Я хочу с ней поговорить: о строительных лесах, о музыке, о фотографах, но я не знаю, что сказать. Снова одиночество. Интересно, одиноко ли ей? Что-то в ней есть такое — что я вижу и в себе, — способность быть… какой? Быть одной. Не думаю, что она отстала от группы. Не думаю, что она устроила себе мини-отпуск. Что я могу ей сказать? Возможно, Я вижу, что вы тоже смотрите?

Я ничего не говорю. Ухожу от руин вниз по ступеням. Следом торопливо идут туристы. Акрополь пройден, и им не терпится приступить к следующему памятнику. Они не оборачиваются. Они окидывают взглядом Афины и фотографируют вид, превращая его в объект меньше ладони.

Мужчина в футболке: ЖИВИ РАДИ ЧЕГО-ТО ИЛИ УМРИ НИ ЗА ЧТО.

Меня достало уступать место парочкам, фотографирующим друг друга.

На обратном пути вниз по холму я вижу арену или какой-то театр, место для представлений или для боя. Время обеда. В тени деревьев, под белыми камнями, на холме Ареопаг группа греческих мальчиков-подростков исполняет замысловатый традиционный танец под отбиваемый ладонями ритм. На ступеньках к POINT DE VUE[44] бледные северно-европейские дети играют в игры на телефонах. Пока я спускаюсь по железной лестнице, встроенной в скалу, уличный торговец роняет на землю передо мной помидор. Он лопается, а затем чудесным образом возвращает свою прежнюю форму. Он сделан из силикона: обманка, игрушка, подделка. Но на мгновение, словно по волшебству, время начинает идти вспять.

Сцена двоицы{37}.

Долго брожу в поисках бара, который не был бы баром для туристов. Бар должен быть правильным. Я ищу его на неидеальной площади, затем на идеальной улице без баров, потом возвращаюсь, заворачиваю за угол и нахожу идеальный бар на идеальной площади. Обычное небольшое белое здание. То, что это бар, понятно только по двум столам, стоящим перед его дверью на тротуаре, через дорогу — узкую и без машин — еще несколько столов и стульев на клочке пустой земли. Наконец вместо пустоты я почувствовала, что хочу есть, но этого желания недостаточно, чтобы превратить пустоту в голод. До сих пор Афины мне сопротивлялись, предлагая тарелки с мезе на двоих. Есть блюда и поменьше, если бы только я была готова сделать выбор. Наверное, я бы могла что-то выбрать, отмести другие варианты, но ведь так неинтересно?

Какое-то время сижу за одним из двух столиков на узком тротуаре. Заказываю пиво и наблюдаю за тем, как люди курят. Мне еще многое предстоит узнать о курении. Не только язык: существует ли правильный способ делать это? В киоске на пустом клочке земли газеты прижаты камнями, покупатель бормочет что-то продавцу, сигарета прилипла к его нижней губе. Официант проходит мимо меня, подаю ему знак, но он меня не видит.

Женщина за столиком на площади подзывает официанта. Он не замечает. Она зовет снова. То ли она недостаточно громкая, то ли недостаточно высокая, то ли она не похожа на ту, у кого всё в порядке с деньгами. Женщины всегда должны говорить громче, если хотят быть услышанными. Меня это не беспокоит. Не хочу, чтобы меня замечали. Я изображаю женщину, которая оказалась тут не просто так. Я бы могла ждать мужа. Меня могли продинамить. Я должна выглядеть так, будто у меня есть история. Без истории женщина рискует выглядеть слишком праздной, по крайней мере, если она сидит в кафе. Женщина в городе — это пространство для происшествий: одинокая девушка за столиком на площади выглядит как возможность, как место встречи, как нечто, что изменит ее саму или мужчину, который ее повстречает.

Б. сказала в Париже: Да их как рыбы в море. Я ей не поверила, хотя в меню рыбы много. Наблюдая, как официант проходит мимо с подносом, я жалею, что я по-прежнему недостаточно голодна, не то что бы; мне настолько жаль, что я распределяю свои вкрапления голода между блюдами, которые проносят мимо. Рыба — маленькое блюдо, закуска. Рыбу я бы съела. Зову официанта. «Рыба закончилась», — говорит он. Тогда я ничего не буду. Одержимая идеей о рыбе, я не хочу ничего другого. Проходит пятнадцать минут, и он возвращается. Он говорит: «Я что-нибудь придумаю. Подождите». Спустя какое-то время я ем рыбу. Она великолепна (но, может, стоило выбрать салат?). Здесь можно столько всего съесть. Мы обмениваем деньги на еду, и с деньгами сложно расставаться, но как только обмен произошел, это кажется мелочью — вот же еда! А еда так непохожа на деньги и такая вкусная, что кажется, будто они вообще не имеют друг с другом ничего общего.