Царь нигилистов 4 - Наталья Львовна Точильникова
И Саша нарисовал на полях большой вопросительный знак.
— Что-то вы помрачнели, Александр Александрович, — заметил Гогель.
— Чрезвычайно обидно, Григорий Федорович, когда человек явно неглупый и талантливый вдруг оказывается приверженцем теорий мало того, что очень наивных, но и весьма опасных.
А Бакунин перешел к обсуждению того, кто должен стать диктатором.
Нет! Нет! Он для этого совсем не подходит. Не было в нем никогда ни тех блестящих качеств, ни огромных пороков, которые творят государственных деятелей или великих преступников.
«Лукавит? — подумал Саша. — Или…»
«Во мне и прежде и в это время было так мало честолюбия, — писал Бакунин, — что я охотно подчинился бы каждому, лишь бы только увидел в нем способность и средства и твердую волю служить тем началам, в которые я верил тогда как в абсолютную истину; и с радостью последовал бы ему и ревностно стал бы повиноваться, потому что всегда любил и уважал дисциплину, когда она основана на убеждении и вере».
И Саша поставил на полях ещё один вопрос.
Автор упомянул о своих прогулках по баррикадам в Праге и снова вернулся к славянскому вопросу.
И тут: та-дам! Саша дождался того, чего давно уже ожидал от этого текста.
Глава 11
«Если бы Вы, ГОСУДАРЬ, — писал Бакунин, — захотели поднять славянское знамя, то они (поляки) без условий, без переговоров, но слепо предавая себя ВАШЕЙ воле, они и всё, что только говорит по-славянски в австрийских и прусских владениях, с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу».
Николай Павлович порадовал здравомыслием.
«Не сомневаюсь, т.е. я бы стал в голову революции славянским Мазаниелло, — написал он на полях, — спасибо!»
— Григорий Федорович, а кто такой Мазаниелло? — спросил Саша.
— Рыбак, — сказал Гогель, — вождь восстания в Неаполе в 17-м веке.
Саше показалось несколько странным, что не самый продвинутый Гогель знает об этом не самом известном персонаже.
— Мне, наверное, должно быть стыдно, что я о нем никогда не слышал, — повинился Саша.
— Вы не могли не слышать, — вздохнул Гогель. — Это герой оперы «Палермские бандиты», она идет в Петербурге, и вы с государем и государыней, по-моему, на ней были.
— До болезни, наверное, — сказал Саша. — Совсем ничего не помню. Что там случилось в Неаполе?
— Восстание против власти испанцев, обложивших неаполитанцев налогами. Торговцы фруктами отказались платить пошлину. Мизаниелло убил одного из чиновников, толпа направилась к таможням, разгромила их и разграбила, а потом открыла тюрьмы. В результате испанский вице-король бежал из города. Народ, собравшись на площади, провозгласил главой города Мазаниелло, который и правил им 12 дней, и творил суд, сидя под балдахином на площади. И его приговоры немедленно приводились в исполнение. Но на тринадцатый день у него появились признаки сумасшествия, неаполитанцы капитулировали, и власть вернулась к вице-королю.
— Спасибо, Григорий Федорович, я понял, — сказал Саша.
Хотя у него сложилось впечатление, что Гогель о чем-то умалчивает в этой истории.
На этом часть «Исповеди», имеющая хоть какое-то отношение к России, резко закончилась, и автор занялся исповеданием своих грехов в Богемии и Саксонии.
Грехи были в основном в мыслях.
Для революции не было ни денег, ни организации, ни людей. Все приготовления ограничивались пустяками. Саксонские демократы сделали довольно для того, чтобы быть осужденными как государственные преступники, но ничего для победы.
Саксонская следственная комиссия долго искала следы заговора, но ничего не найдя, утешила себя мыслью, что он существовал и страшный, с связями широкими, с планом глубоким, с средствами бесчисленными, но один из участников, бежавший в Лондон, унес с собою все его тайны и нити.
Наконец, саксонский демократический парламент был распущен, и в Дрездене начались беспорядки.
Этот город автор выбрал в качестве своего местопребывания исключительно из-за близости к Праге, где безуспешно пытался разжечь огонь революции. Он жил там не для Германии, а единственно только для Богемии. И вот на тебе! Дрезден взбунтовался сам по себе.
«Революции я не боялся, — писал Бакунин, — но боялся реакции, которая необходимо кончилась бы арестом всех беспаспортных политических беглецов и революционерных волонтеров, в числе которых я занимал не последнее место. Я долго не знал, что делать, долго ни на что не решался: оставаться казалось опасно, но бежать было стыдно, решительно невозможно».
И решительно невозможно было остаться в стороне.
Бакунин с тремя вовлеченными им в восстание поляками поселился в комнате Провизорного (то есть Временного) правительства, за ширмами, и возглавил нечто вроде штаба.
Дрездненские события папа́ изложил в общем верно, за тем исключением, что требования Бакунина и его поляков исполняло временное правительство, но не командующий революционным ополчением обер-лейтенант Гейнце, который не исполнил ни одного, так что все старания Бакунина со товарищами были напрасны.
При первой опасности поляки исчезли, и больше Бакунин с ними не виделся. А он остался, не веря в победу — просто решил выдержать до конца.
Он много хлопотал, давал советы, давал приказания, составлял почти один все Провизорное правительство, собирал несколько раз начальников баррикад, старался восстановить порядок и собрать силы для наступательных действий — словом, делал все, что мог, чтобы спасти погибавшую революцию; не спал, не ел, не пил, даже не курил, сбился со всех сил и не мог отлучиться ни на минуту.
'Некоторые из коммунистических предводителей баррикад вздумали было жечь Дрезден и сожгли уже несколько домов, — писал Бакунин. — Я никогда не давал к тому приказаний: впрочем, согласился бы и на то, если бы только думал, что пожарами можно спасти саксонскую революцию…
Саксонские, равно как и прусские солдаты тешились и стреляли в цель на безвинных женщин, выглядывавших из окон, и никто тому не удивлялся; а когда демократы стали жечь дома для своей собственной обороны, все закричали о варварстве'.
Когда стало ясно, что в Дрездене уже более держаться нельзя, он предложил Провизорному правительству взорвать себя вместе с ратушей, но они почему-то не согласились.
Повстанцы смогли отступить во Фрайберг, взяв с собою весь порох, всю готовую
