Честное пионерское! Часть 3 - Андрей Анатольевич Федин

— Миша, — прошептала Каховская. — Что мне делать?

Она поёрзала, сидя на сумке; крепко сжала моё плечо (всё же Зоя занималась с кистевым эспандером, отметил я).

Я помотал головой.

— Ничего.

— Как это? — удивилась Каховская. — А… звать на помощь?

Она ослабила хватку.

Я улыбнулся (будто изобразил веселье: подражал шагавшим со стороны семнадцатой школы музыкантам).

— Не нужно никого звать, — сказал я.

Повернулся к Каховской.

Та скривила губы.

— Почему? — спросила Зоя.

Она отшатнулась от меня, словно обиделась на мои слова.

— Удалова идёт не одна, — сказал я. — Сомневаюсь, что на твой зов прибежит именно Катя. Скорее, примчится вон тот рыжий парень — Ванька Сомов, брат Вовчика. Он тебя раньше видел. И узнает. Так что обязательно придёт на помощь. А нас такой поворот не устроит. Ваня Сомов нам не нужен. Во всяком случае, именно сейчас нам нет до него дела. Наша задача: чтобы я прикоснулся к Екатерине Удаловой. Понимаешь?

Каховская кивнула и тут же надула губы.

— И… что нам теперь делать? — спросила она.

Зоины глаза блеснули, точно покрылись влагой. Я вздохнул. Но тут же вернул на своё лицо улыбку: пытался приободрить Каховскую… и самого себя. Бросил взгляд в сторону: измерил расстояние до десятиклассников. Увидел, как за спинами школьников на тротуар выкатили коляски две молодые мамаши (женщины с любопытством посмотрели на меня и на Зою, будто подтверждая мою догадку о провале нашей «засады»). С ближайших кустов вспорхнула стая воробьёв, громко чирикая и хлопая крыльями. Я обреченно дёрнул плечами и соскочил с лавки. Отчаянно зачесалась ссадина на ноге, полученная при встрече с Ниной Терентьевой. Зоя придержала меня за рукав куртки.

— Сработаю по старинке, — сказал я.

Посмотрел Каховской в глаза — девочка выглядела серьёзной, сосредоточенной и немного испуганной (как во время контрольной работы по математике).

Спросил:

— Ты мне поможешь?

Каховская кивнула — её собранные на затылке в «хвост» волосы задорно подпрыгнули.

— Конечно! — заверила Зоя. — А что нужно делать?

Она решительно спрыгнула на землю (словно намеревалась ринуться вслед за мной «в огонь и в воду»). Поправила платье, одёрнула короткую куртку, стряхнула со своей коленки длинную пожелтевшую травинку. В глазах девочки отразилось висевшее над домами солнце. Каховская выпрямилась (и снова оказалась выше меня). Следила за тем, как я доставал из сумки шапку (красно-синий «петушок» с надписью «спорт»). Я натянул шапку до бровей: понадеялся, что та смягчит удар об асфальт (если музыканты всё же не среагируют на мой «припадок» и позволят мне свалиться на землю). Отбросил сомнения и плохие предчувствия. Каховская нахмурилась.

— Зачем тебе шапка? — спросила Зоя.

— На всякий случай, — сказал я.

— Какой ещё… случай?

— Каховская, твоя задача — не дать им вызвать скорую, — строго сказал я.

— Ты хочешь…

Не позволил Зое договорить — поднял руку, призвал девчонку замолчать.

— Не хочу очнуться на больничной койке, — сказал я. — После очередного «припадка». Мне нельзя попасть в больницу. Так просто и быстро меня оттуда не выпустят. А нам с тобой ещё к соревнованиям готовиться.

Указал на старшеклассников.

— Объяснишь им, что со мной всё нормально. Вот это и есть твоя основная задача. Никакой скорой! Никаких врачей! Зоя, ты поняла меня? Скажешь Сомову, что со мной всё будет хорошо. Ладно?

Каховская неуверенно кивнула. Обиженной она мне не показалась. Я подмигнул ей. И зашагал к десятиклассникам. Те не умолкали: Сомов всё так же травил байки, а Удалова реагировала на них смехом. Старшеклассники почти поравнялись с нашей скамейкой — когда я вышел на тротуар всего лишь в паре шагов от них и преградил им дорогу. Четверо учеников десятого «А» класса остановились (будто я своей тощей фигурой перегородил весь тротуар от бордюра до бордюра), с удивлением и немым вопросом во взглядах взглянули на моё лицо. Шагавшие позади них мамаши едва не ударили подростков в спины — колясками. Они тоже замерли.

Я не позволил музыкантам опомниться.

Сблизился с Сомовым, протянул парню руку.

— Привет, Ваня! — бодро поздоровался я.

Иван удивлённо вскинул брови, но тут же улыбнулся. Точно так же он реагировал на мои приветствия, когда сидел на лавке возле тёткиного подъезда (в пока не состоявшемся будущем). А потом он обычно восклицал…

— О, Миха, привет! — сказал Сомов.

«Вот только тогда она называл меня Пашей», — подумал я.

Иван пожал мне руку.

Я обменялся рукопожатиями и с братьями Миллерами — те отреагировали на моё приветствие ещё и вялыми кивками.

Екатерине Удаловой я подал руку в последнюю очередь.

Катя хитро сощурилась, хмыкнула.

— Привет, любитель Достоевского, — сказала она.

Я ощутил прикосновение её пальцев…

…И тут же увидел перед собой яркую вспышку.

* * *

Вечером мы с Зоей не тренировались. Хотя и отправились к Каховским, проводив во Дворец спорта Павлика Солнцева. До самого «Ленинского» мы не дошли: на полпути к нему компанию Паше составил Валера Кругликов. Мы с Зоей свернули к её дому. Но сегодня даже не застелили одеялами пол в гостиной. Потому что к нашему приходу Юрий Фёдорович уже вернулся с работы (это я определил по свежему запаху табачного дыма, который унюхал, едва переступил порог). Как только мы вошли в квартиру, Каховский накинулся на нас с расспросами (прежде всего — на меня). Его интересовало, удалось ли мне прикоснуться к «третьей девчонке» — к Екатерине Удаловой. Я вздохнул, показал Зоиному отцу разодранную ладонь.

— Получилось, дядя Юра, — сказал я. — Вот только я снова свалился на землю.

Юрий Фёдорович едва слышно выругался.

— И эта… туда же? — спросил он.

— Туда же, — подтвердил я.

— Свалился-то ты почему? — спросил Каховский. — Дочь говорила: вы придумали какую-то хитрость с этими твоими «приступами».

Зоя разочарованно махнула рукой.

— Не получилось, — сказала она. — Ерунду я придумала, а не план.

Девочка опустила взгляд.

Каховский перевёл взгляд с дочери на меня, подтянул треники (судя по вытянувшимся коленкам — явно не «фирменные», хоть и с тремя лампасами на штанинах).

Я пожал плечами.

— Так сложились обстоятельства, — сказал я.

— Обстоятельства… — повторил Юрий Фёдорович. — На…фиг такие обстоятельства.

Он схватился за голову, взъерошил на висках волосы.

— Значит, и эта девица тоже… уснёт, — сказал Каховский.

— Эта школьница не уснёт, дядя Юра. Как умрёт Удалова, я знаю в мельчайших подробностях. С Катей вышло именно так, как вы и хотели.

Я сбросил ботинки, вставил ноги в красные тапки.

— Как я и хотел? — переспросил Зоин отец.

— Именно, дядя Юра, — сказал я. — В этот раз я вам сразу скажу имя и фамилию преступника. А его адрес вы легко отыщете и без моей помощи. Записывайте или запоминайте: двадцать третьего декабря этого года Катю Удалову убьёт её двоюродный брат Алексей Чуйкин.

Глава 11

Я описал Юрию Фёдоровичу всё, что видел и пережил во время сегодняшнего «приступа» (без умалчиваний и преувеличений). Мой рассказ во многом совпал с версией, которую в прошлый раз высказало следствие. И отчасти повторил признательные показания Алексея Чуйкина — те, что Катин брат написал, уже сидя за решёткой. Екатерину Удалову в моём видении действительно убил Чуйкин («тем самым» охотничьим ножом). В просмотренном отрывке из жизни десятиклассницы я не получил информацию о том, когда двоюродный брат явился в Катину квартиру; я не представлял, и как долго Чуйкин там пробыл.

За пару минут «припадка» я стал свидетелем короткого диалога между убийцей и его жертвой. Но присутствовал в квартире Удаловых лишь непосредственно во время самого убийства. Прочувствовал тот же спектр ощущений, который двадцать третьего декабря испытает (возможно) десятиклассница Катя Удалова. То были не лучшие впечатления. И едва ли не самые «яркие» из тех, что я пережил за обе жизни (я не ошибся, когда предположил, что они мне не понравятся). В благодарность за доставленное «удовольствие» теперь я был готов собственноручно оторвать Алексею Чуйкину и руки, и голову.

Но даже там, в видении, боль не заглушила моё удивление. Потому что я никак не ожидал увидеть в квартире Удаловых (во время своего «приступа») Катиного двоюродного брата. Пусть в том, другом прошлом, его и осудили за убийство Екатерины. Но я едва ли не всю сознательную жизнь считал Чуйкина такой же «невинной жертвой милицейского произвола», как и отца. Был уверен, что Алексей оговорил себя, будучи под давлением со стороны милиции. Не верил во все эти «вступил в конфликт», «на почве личной неприязни» и в прочие