Юрий Гамаюн - Отрок. Перелом
– Ну ладно, не заметил, так не заметил, бывает. – Пестик усиленно скрипел в ступке. – Я вот тоже, бывало, не замечал, как Варюха сюда чего только из дома не тащила, когда сам по первости, еще новиком, в этой же избе лежал.
Настена вдруг выглянула из-за печи, что-то углядела.
– Юлька! А ну, сюда!
– Чего, мам? – впорхнула в дом девчонка.
– Вон тот горшок, с цветочками, кто принес?
– Так не знаю я… – Юлька покраснела и с укором глянула на Веденю.
– Не знаешь? А чего Ярька, дочка Прохорова, с полудня на опушке отиралась, тоже не знаешь?
– Так щавель собирала. Кажется. – Юлька зло насупилась и опустила глаза себе под ноги. – Не знаю я.
– А кто знать должен? Я тебя тут зачем оставляла? Щавель! Это после скотины-то? И много собрала? Я тебе сколько раз повторяла, коли без памяти человек лежал, кого попало к нему сразу допускать нельзя?
Чума с сыном слушали перепалку, но отнеслись к ней по-разному. У Ведени, казалось, сейчас вспыхнут волосы на голове – так жарко запылали лицо и шея, а вот Фаддей довольно ухмылялся. А что, Прохор – ратник справный, не дурак. И не родня, похоже, хотя это у Варьки спросить надо. Да и Ярослава, дочка его, тоже ничего, пусть и мала еще. Хотя это кудель долго тянется, а года… И не заметишь, как время придет девку сватать.
– Настена, ты уж того… Не ругай девку сильно… – решил вступиться за девчонок Фаддей. – То я ее просил занести горшок, занят был.
– Ну да, и цветочков тоже ты набрал? – ехидно осведомилась лекарка, разом вогнав в краску и самого Фаддея. – И в платочек вышитый завернул?
Вот так всегда! Сколь раз Чума еще по молодости пытался переспорить бывшую тогда девчонкой Настену и всегда в дураках оставался.
– Да не жаль мне! И парню твоему не во вред, – вдруг подобрела лекарка. – Это я вон своей никак втолковать не могу. Она же и не задумалась, чего это Ярька тут околачивается, вот и просмотрела. А должна понимать, что нельзя болящих без призору оставлять, а потакать им – еще хуже. Тем паче, ближним их: те и с добрыми мыслями, а навредят запросто. Фаддей, а ты чего заслушался? Три давай!
Чума взялся за ступку и подмигнул смущенному сыну.
– А ты молодец, хороша девка! Давай, учись, вот в новики выйдешь, глядишь, и сосватаем. Мы вот с Варюхой, мамкой твоей… Мне годков двенадцать было, когда она меня коромыслом по носу огрела да потом у матери своей мазь какую-то сперла, меня же лечить. Хорошо вон у Настены тогда поспрошать прежде догадалась, а то б налечила…
Странный сегодня сложился у Чумы день, сразу столько и хорошего, и плохого на голову свалилось. Не было больше у души сил на себя все брать. Не мог и дальше Фаддей о плохом думать, вот и потянуло что– нибудь доброе вспомнить. А что слаще юности? Это Веденя по молодости не понимает, какое счастье, когда вот так девчонка для тебя горшок меда из дома утаскивает да цветочки тайком подкладывает.
Поймет еще… Да вот только когда поймет, того уже не будет. И почему так жизнь устроена? Никто не знает.
Вроде и посидел с сыном всего чуть, а глянь, солнце уже к лесу клонится, пора до дому, да и Настена поглядывает косо: вот-вот погонит. Ничего, и завтра тоже день будет. Однако и с лекаркой следовало переговорить: Юлька-то видела, как эти паскуды сына били, может, чего и рассказала матери.
Настена и порадовала Фаддея, и огорчила. Ничего страшного с Веденей не произошло: на ноги поднимется и воином станет. Лекарка объясняла чего-то, да разве поймешь словеса эти ведовские? Главное, все в порядке.
А вот то, что Юлька матери рассказала про то, как Веденю побили, снова заставило Чуму зубами скрипеть. Ни Лука, ни другие наставники, ни отроки из учеников воинских в случившемся не виноваты.
– Юлька говорит, случайно твой Веденя головой о бревно приложился. – сообщила Настена. – Там в переулке когда-то въезд к старым воротам вел, его тогда еще мостили от грязи. А теперь одно бревно вышло наверх. Мотька Веденю с ног сбил, тому деваться и некуда – переулок узкий.
– Это который Мотька? Не родня ли Степана? – перебил Фаддей, а у самого уже закипало.
«Ну что за род такой паскудный? Никому от него добра не видать».
– Он самый. Кашей мальцы прозвали, знаешь?
– А то! И папаша его такой же… Свинья поросая!
– Ну, у них Гераська заводилой.
– Это Степанов младший, что ли? И чего не поделили? – нахмурился Чума. – Он же старше Ведени, да в новики отец его не спешит определять.
– То-то и оно, что не спешит. – усмехнулась знахарка. – Да только, сам знаешь, у нас либо воин, либо обозник. А если ни там и ни тут, так и вовсе никто. Отец-то его придержать хочет при мельнице, да и сам он не сильно рвется ратное дело постигать, но заедает же, что девки на посиделках новикам глазки строят. Нет, старшие-то ему объяснили давно, что те же девки дурные, не понимают, что отцы не столько на лихость женихов, сколько на мошну отцов смотреть будут, умом-то и он уже с этим согласен, а в заднице еще зудит… А тут Веденю твоего десятником признали. Младше его, а уже в уважении, получается. Вот и взъелся Гераська.
«Ну, Настена, ну, баба… И откуда все знает?»
Домой Фаддей шел долго. Вроде и рядом, а вот занесло сначала к реке, затем у ворот посидел. Луна улыбалась с неба, а мысли не давали покоя, бились в голове.
«Много-мало, а почти четыре десятка лет за спиной. Не старик пока, только много ли до того осталось? Ну, пять лет, ну, десять, и силы начнут таять, а там… Да и эти бы годы еще прожить! Был бы простым пахарем, тогда ладно, а ратником… Тут никто наперед не угадает, как повернется. Судьбу не зря злодейкой кличут, та еще баба! За куну ее милость не купишь. Ладно, коли убитым привезут, а если калекой? Хорошо, если вроде Макара или Филимона – эти хоть до нужника сами дойти могут. А ежели приложит, как Котьку? Сколько мучился, не поднимаясь, сам себе не рад был. Коли бы не Бурей…»
Настена тогда сразу сказала – не встанет, да какая баба с таким примирится? Катюха, Котькина жена, билась из последних сил, но куда одной, да с пятью малолетками с хозяйством сладить? А Константин… Как ни зайдешь, глазами корил, почему на месте не добили. Говорить не мог, а вот взглядом. С титешников вместе – и по грибы, и девкам под юбки тоже. А жизнь все по– своему расставила. Одна половецкая стрела в спину перечеркнула другу жизнь. И понимал Фаддей, о чем его побратим просит, а не мог. В лесу, после боя смог бы, а дома. Как на Катерину глянет, так всю волю словно ветром выдувало. Ну как у ребятишек отца отнять? Какого ни есть, а отца.
Вот и пришлось к той же Настене идти кланяться. Последней тварью себя чувствовал, но пошел, не смог сам. Она своей рукой тоже не смела, боги ее ведовские такого не дозволяли. Не могла она, силы своей не потеряв, чужую жизнь прервать. Любую жизнь. Для того она Бурея и выходила. Выкормила, выучила да воспитала. Понимала: не всесильна лекарка, а иная жизнь пострашнее смерти оказывается. Хотя и тут вслух не призналась, прогнала его тогда. Только Котька вроде как сам в ту же ночь и умер.
Фаддей все правильно понял и потом ни словом этого ни разу не помянул. Не он первый, не он последний. Про такое ратники даже друг перед другом молчат, но все знают, что никому эта судьба не заказана. С годами не только опыт на плечи ложится, но и хворобы всякие тоже, старые раны о себе напоминают.
В бою в основном молодые и старики гибнут, да калечатся. Первые по неопытности, вторые по немощи, о которой и не думали, а она возьми да объявись не к месту. Не хочет ратник слабым себя чувствовать, не может до самого последнего признать свои недуги и отказаться от воинской стези. Сам перед собой не может – не то что другим это показать. Лучше уж голову сложить, считая себя воином. Но это если сразу, без мучений.
А с другой стороны, пусть сам ратник этого уже не увидит, но каково его семье остаться без отца и мужа? Не бросали в Ратном семьи погибших в бою: и долю с походов выделяли, и по хозяйству помощь оказывали, да разве самого хозяина заменишь? Уж Фаддею-то все это не понаслышке известно: у самого батька голову сложил, едва Чума закончил воинское ученичество да начал определяться в новики.
Тогда все и рухнуло. Новику и справа другая нужна, не в пример воинскому ученику. И конь добрый. А отцовского коня вместе с хозяином одним копьем… Было в семье серебро: и на коня, и на справу бы хватило, да отец настрого перед походом запретил его трогать. Сестрам на приданое скоплено и уже по сговору обещано – нельзя волю погибшего нарушать. Да и знал Фаддей, каково бесприданницам в иных семьях достается, не мог он у сестер их будущее забрать. Вот и пришлось на поклон идти. Да он по молодости еще слова не имел – за него старшие решали.
Мать с дядьями тогда и рассудила: Мефодий, отец Пимена, хоть и не близкий, да все же родич, должен вроде в понимание войти. Да вот дядья-то не кровные, сестрам материным мужья, сами тому же Мефодию родней приходились. Чего они присоветовать могли? Агею тогда кланяться надо было, Агею! Он хоть и слыл зверем лютым, а о сотне думал, не дал бы новику пропасть. И в десяток, если не к себе, так еще к кому путному определил бы и справу с конем выделил бы. Не за так, конечно, но наверняка такую, что справой назвать можно. А у Мефодия… Тьфу! И вспомнить противно: за полудохлого коняку, которым и волки бы побрезговали, да кольчугу с мечом, тоже едва живые, такую лихву заломил, только держись!
