Изыде конь рыжь... - Kriptilia
Ульянов поверил сразу. По себе знал эту звенящую легкость. Сходит с рельс поезд с беженцами с юга, и нет у тебя больше ни жены, ни детей. Ульянов, получив известия, стреляться пытался. Зайцев не дал, – выбил пистолет табуретом, руку сломал. Потом держали на пару с Бергом, поили водкой...
Главное, ведь и мысли отдельной не было – с собой покончить. Просто естественный такой жест, – как документ переложить в нужную папку, приставить стул к столу. Если бы не потянулся по привычке за оружием, то, наверное, как-то бы умер даже и сам. От разрыва сердца, скорей всего. А тут перехватили и откачали.
Ничего он не мог, даже за руку ее взять, только склонил голову, касаясь пышной чернобурки воротника, обмирая от запаха роз, пудры и еще чего-то женского, теплого, потаенного. Дыхание превращало в капли бриллиантовую пыль.
На востоке неслышно грохнуло. Звук не докатился, но воображение его добавило, когда до неба поднялось сразу несколько факелов подряд. Огненные столбы вознеслись и опали.
- Что это? – испуганно отшатнулась назад Анна. Ульянов ее поймал за плечи, сходя с ума от близости и недоступности. Пора было прекращать сцену.
- Вот, Анна Ильинична, все и началось.
***
Слух о том, что рванули главные топливные склады, а потому ни света, ни хлеба, – пекарни же встали! – больше не дадут никогда, был абсурдным, но, возможно, именно благодаря абсурдности пошел очень хорошо. Слух о том, что рванули большие продуктовые склады, и что там, несмотря на взрыв и пожар, еще можно много чем поживиться, пошел еще лучше, а дым оказался хорошим ориентиром. Конечно, полиция и жандармерия к месту пожара никого не пропускали... вернее, пытались. Конечно, им пришлось послать за подкреплениями. Конечно, второй взрыв случился крайне не вовремя. Как и сообщение о том, что рабочие мехмастерских заняли грузовую часть Витебского вокзала... оказавшееся сначала ложным, а уж потом, после явления полиции и некоторой стрельбы, правдивым. Самоисполняющееся пророчество, так сказать. А вот слухи, а верней, не слухи, а совершенно точные сведения о том, что департамент полиции по такому случаю почти не охраняется, а все, кого можно было бы вызвать, размазаны по городу, как сажа по локомотиву, а жандармы на помощь не поторопятся, потому что, во-первых, заняты, а во-вторых, из давнего антагонизма... повлекли за собой последствия еще менее утешительные. Ибо даже среди самых отчаянных налетчиков мало кто любил лезть на стволы, – а вот взять псов тепленькими, без риска, да раз и навсегда похоронить, да всю их бухгалтерию пожечь, да поживиться всем – от стволов до штевки, а, ежели фарт будет, еще и на склады наводку взять, – это дело живое и с огоньком.
Ну, а приказ губернатора о переселении гражданских лиц в районы «наиболее удобные к снабжению» и вовсе был настоящим, только не подписан еще к исполнению. Но по всему городу, а в рабочих кварталах – особо, очень уж хорошо представляли себе и эти удобства, и это снабжение, а главное – то, что оторвут, выселят, вытолкнут из уже как-то обжитого, обогретого, налаженного, пригонят куда попало, в пустые вымерзшие дома... и сам ломиться воевать против этого не пойдешь, толку-то? Но если в мехмастерских уже стреляют, да и вообще? А рядом – толковые люди, которые как раз вот то немногое, что есть, сами же с вами и обустраивали... У них уже и планы, и связь. Примерно у четверти выживших мужчин – военный опыт.
Город не взорвался. Город начал медленно подниматься, как тесто в квашне, как каша в волшебном горшочке, потихоньку заполняя улицы. Город сильно отличался от всех прочих мест, где случались такие вещи, тем, что стрельбой здесь нельзя уже было напугать почти никого.
- Керосин! Керосин!..
Хорошая вещь – конспиративная кличка. Бежит по улице человек, кричит себе. На всю улицу. Люди подумают – сгорело еще что-нибудь. Спасибо, если никто не вспомнит, что некий Керосин – в розыске с 2007 года, с убийства председателя Совета министров. Реформатский ненавидел эти собачьи прозвища, старался не пользоваться.
- Что? – спросил он сквозь зубы, когда у подъезда его догнал растрепанный парнишка.
- Мазурики полицию осадили, подожгли! Нам чего?
Андрей Ефремович на пару секунд замялся, решая. Взглянул вперед. Вдоль по улице метелица метет, а за ней погром по Питеру идет. Еще только час дня. Нам бы хоть до рассвета продержаться, город не выпустить из рук.
- Бить, – пожал он плечами. – Но сначала – то, что по графику, полиция подождет.
К вечеру доложат: управление разграбили, архивы сожгли, большая часть персонала разбежалась, директор департамента застрелился.
Андрей Ефремович мельком пожалел: те, что остались оборонять здание, наверняка из лучших были. Побочные потери. Господин председатель Совета министров тоже когда-то оказался такой побочной потерей: заговорщик, но не главный в заговоре; главным был император Михаил Третий... Они не знали. В комитете после акта спорили до скрежета зубовного, до драки. Канонир, помнится, криком кричал, что бить нужно было по кукле, по знамени, по государю. И что сейчас он все исправит. Пятилетнего наследника посреди войны самодержцем не назначит даже нынешняя кастрированная Дума – обойдемся малой кровью. Большинство – и сам Реформатский – было против: Царя-мученика только не хватало! И прыжков вокруг регентства...
В этом городе еще будет много мучеников, и незаслуженных в том числе, как и незаслуженно забытых героев. Революция, – а это, происходящее вокруг, было первой настоящей революцией в России, не переворотом, не политической подтасовкой властей, не дележом титула главаря промеж бандитов, – развивается по законам жанра. Господина Анисимова забудут еще до заката. Господина Лихарева похоронили уже трижды за день – в боях на Витебском и Финляндском вокзалах, потом у полицейского склада оружия: подорвал и погиб. Впрочем, он все равно воскреснет и будет жить вечно. В памяти, гхм, народной. А пока что он отдает приказы, десятки приказов – по телефону, через посыльных, лично членам Комитета, в который входит.
Хорошо, что есть несколько легковых машин – на них
