Пистоль и шпага (СИ) - Дроздов Анатолий Федорович
— А вы, часом, не из немцев будете? — ехидно спросил священник. — Уж больно хлопочете за них.
— Уймись, поп! — внезапно сказал пожилой мужчина, судя по одежде, из небогатых дворян. — А коли из немцев, так что ж? У меня сын в драгунском полку служит, рассказывал, что немцы — бравые вояки, с неприятелем бьются не хуже русских. Лучше глянь! У подпоручика на мундире Георгиевский крест, а его только за бой дают и проявленную в нем храбрость. Где сражались, ваше благородие? Под Смоленском?
— И там тоже, — кивнул Руцкий. — Благодарю, сударь, за поддержку, но батюшка не угадал. Русский я. А насчет Москвы… Ее некому защищать. Под Бородино легла половина нашей армии. Вы не представляете, что там творилось! Трупы лежали в несколько слоев — люди и кони вперемешку. Кровь текла ручьями. Оторванные руки и ноги, головы, разбросанные внутренности… — он махнул рукой и умолк.
— Вы были там? — подошел к подпоручику офицер в ополченском мундире — тот самый, что принес новость об оставлении Москвы.
— Да, — кивнул Руцкий. — На Семеновских флешах.
— Говорят, уйму народу побило. Расскажите, ваше благородие! — попросил ополченец. — Пожалуйста!
— Просим! Просим! — зазвучало со всех сторон. Подпоручика окружили. Только пристыженный священник отошел в сторону, где и сел в углу.
— Это долгий разговор, — покачал головой подпоручик, — а нам надо ехать. Хотя… Я вам прочту стих, там все сказано.
Он прикрыл глаза и задекламировал:
Мы долго молча отступали, Досадно было, боя ждали, Ворчали старики: «Что ж мы? на зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры Чужие изорвать мундиры О русские штыки?»…Анна слушала, замерев. Руцкий декламировал, отчетливо выговаривая каждое слово, но это не походило на стихи в исполнении актеров. Не было ни надрывной патетики, ни кривляния. Лицо подпоручика не выражало чувств, а его прикрытые глаза словно говорили: он видит внутренним взором, о чем повествует.
Вам не видать таких сражений!.. Носились знамена, как тени, В дыму огонь блестел, Звучал булат, картечь визжала, Рука бойцов колоть устала, И ядрам пролетать мешала Гора кровавых тел…Анна вдруг увидела перед собой поле, заваленное грудами тел. В них врезались ядра, и тогда в стороны летели руки-ноги и какие-то кровавые ошметки. Вздрогнув, она потрясла головой, прогоняя жуткое видение. Видимо, нечто подобное испытали и другие слушатели: Анна видела, как лица их побледнели.
Изведал враг в тот день немало, Что значит русский бой удалый, Наш рукопашный бой!.. Земля тряслась — как наши груди; Смешались в кучу кони, люди, И залпы тысячи орудий Слились в протяжный вой… Руцкий на несколько мгновений умолк, а затем продолжил: Такие люди в наше время, Могучее, лихое племя: Богатыри, орлы. Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля. Когда б на то не Божья воля, Не отдали б Москвы!На последних словах он сжал кулак и махнул им, будто вбивая гвоздь. В зале на мгновение воцарилась тишина, а затем люди захлопали и загомонили, выражая восторг.
— Это вы сочинили, ваше благородие? — с горящим взглядом спросил ополченский офицер.
— Нет, — покачал головой Руцкий. — Михаил Юрьевич Лермонтов.
— Не слыхал о таком пиите.
— Услышите. Извините, господа, меня ждут.
Подпоручик поклонился и вернулся за стол. Сев, отхлебнул из чашки остывшего чаю.
— В горле пересохло, — улыбнулся в ответ на пристальный взгляд графини.
— Я тоже не слышала о пиите Лермонтове, — сказала Анна. — Когда он успел сочинить? Сражение на днях состоялась. Я узнала о нем, уезжая из Москвы.
В ответ Руцкий только развел руками.
«Это его стихи, — догадалась графиня, — только отчего-то не хочет сознаваться. Точно он. Строй стиха совершенно необычен, такой же был в песне, которую он пел Кате. В России так не пишут. И говорит он иначе: слова непривычные и складывает по-другому. Так бывает у тех, у кого первый язык не русский, а Руцкий родился и вырос за границей…»
У Анны были хорошие учителя — отец не жалел денег для любимой дочери, так что вывод она сделала верный — для уроженки того времени, конечно[35].
— Я бы хотела, Платон Сергеевич, услышать о сражении под Бородино, — сказала она.
— Нет времени, ваше сиятельство, — покачал головой Руцкий. — Нам нужно ехать.
— Платон Сергеевич прав, — подключился Виллие. — Именное повеление не терпит промедления.
— А его не случится, — улыбнулась Анна. — Платон Сергеевич сядет ко мне в дормез, где и расскажет дорогой. Ваш экипаж поедет следом. Отправимся поездом[36]. Кони у меня добрые, вам на станциях их будут менять. Никакого промедления не случится, полагаю, доедем даже скорее. Вместе путешествовать веселее, согласитесь, Яков Васильевич?
— Соглашусь, — кивнул Виллие.
— Тогда пойдем собираться, — сказала Анна, вставая. Следом вскочили со стульев мужчины. За дверями зала Руцкий, поклонившись, отправился к своему сеновалу, а графиня остановила собиравшегося последовать ему Виллие.
— Скажите, Яков Васильевич: ваш спутник действительно так храбр, как я слышала? — задала интересовавший ее вопрос.
— Вы даже не представляете как, Анна Алексеевна, — вздохнул Виллие. — В Смоленске он командовал полуротой и вышел из города последним, после чего сжег за собой мост. За это государь произвел его в офицерский чин, причем, сразу в подпоручики. Под Бородино Руцкий, насколько знаю, два часа бился на Семеновских флешах, отразив три атаки неприятеля. Дрался с французами в рукопашной. Видели, мундир на нем заштопан? Это след от вражеского штыка. Поручика спасли часы — штык угодил в них, иначе мы не имели бы счастия с ним беседовать. Это еще не все. Под Семеновской батальон, где служил Руцкий, отбил атаку польских улан и тем самым спас от пленения командующего Второй армией. Правда, того ранили. Руцкий, к слову, оказал ему первую помощь, причем, весьма умело, — тут лейб-хирург отчего-то смутился. — Полагаю, что князь выживет и еще станет во главе армии. Насколько знаю, все офицеры батальона, где сражался Руцкий, повелением князя Багратиона представлены к награде, подпоручик в их числе. Что касается его заслуг по лекарской части, то я лично доложу о них государю. Поверьте, они так велики, что орден подпоручику воспоследует.
— Благодарю, Яков Васильевич, — сказала графиня. — Не сердитесь, что забрала у вас спутника. Сама знаю: за доброй беседой путешествовать скорее.
— Совершенно верно, — подтвердил Виллие. — Дорогой мы говорили о медицине. Вы не представляете, сколько он знает! Даже мне, старику, годы отдавшему лекарскому делу, многое внове.
— Сколько же ему лет? — удивилась Анна.
— Тридцать один. Понимаю ваше удивление: выглядит моложе. Говорит: это у них фамильное. А теперь, с вашего позволения, откланяюсь. Нужно дать приказание денщику.
Виллие поклонился и ушел. Анна проводила его рассеянным взглядом. «Тридцать один год, — думала она. — Это хорошо». Почему тот факт, что будущий спутник по путешествию старше[37], обрадовал ее, она не смогла бы ответить.
