Владимир Романовский - Хольмгард
Вскоре и гости пришли — молочница с прачкой. Вышли женщины в сад и уселись на траву под березой.
— Погадаем, девушки.
Певунья разложила гадальные грунки, доставшиеся ей от волхва Семижена, уличенного в измене в позапрошлом году и убитого охраной при попытке бегства в Литву. Мудр был Семижен, да сам себя и перемудрил — противу самого посадника Константина идти задумал, других волхвов подговорил, намеревался править. Ярослава в расчет не принимал. Церкви собирался жечь, дабы не смущали честной народ греческою верой. Константин пришел тогда в ярость, всех волхвов, кто вблизи Новгорода обитал, схватил, но покарал лишь одного Семижена, да и то не прилюдно, а в лесах литовского пограничья, а остальных, после того, как поговорили они с посадником по одному, да осудил их тиун Пакля всенародно, отпустил. Многие с тех пор приходили к Певунье спросить, не прибрал ли тиун к рукам грунки Семижена, но ничего не добились. Певунья, привыкшая за время замужества перебирать вещественные доказательства, выискивая могущее пригодиться лично ей, ни в чем не признавалась. А только подруги ее, молочница да прачка, приходили в неделю раз поворожить, и вытаскивала Певунья из потаенного места мешок, и вываливала из него на садовую траву дощечки, ключи, зерна, серебряный гребень, перстень медный, и производила над ними всякие движения руками и мощной грудью, и бормотала слова, и ворожба частично сбывалась. К примеру, больной зуб прачки перестал болеть через три дня после ворожбы, а у молочницы разболелись как-то ноги, потому что не завершили в тот раз ворожбу по ногам, бросили на половине — кто-то в дом стучался.
— А что ни говори, девушки, — сказала молочница, усаживаясь в березовой тени, — а есть сила в греческой вере.
— Поди ты, — усомнилась прачка.
— Сегодня на торге… любо-дорого!
— Ну-ну? — заинтересовалась Певунья. На торге всегда что-нибудь интересное случается.
— Которые в робах до полу… как их?
— Монахи, — подсказала Певунья.
— Вот, монахи. Наговоры посильнее волхвов понимают.
— Ну уж это ты врешь, — сказала прачка.
— Нет, ты послушай. Давеча на торге. Бова-то, стало быть, приволок огурцы свои, а сам починяет скаммель…
Певунья и прачка обменялись скабрезными улыбками.
— И не надо только смеяться, нечего! — сказала молочница.
— Да мы ничего, — сказала прачка.
— Так просто, — подтвердила Певунья.
— Ну так вот. А тут вдруг подходит к Бове такой… нагловатый… не местный. И говорит, дай, мол, мне дюжину огурцов. И берет один огурец. А Бова, вы же знаете, не любит он, когда хватают не заплатив, без управления. Так он тем ножом, что скаммель починял, махнул подлеца этого по руке. Не сильно, только кожу порезал. Тот за руку схватился. Вдруг идут к Бове двое — огромные такие, глазами сверкают. Этот наглый тип, он им холоп, оказывается. Идут они прямо на Бову. Каждый Бову на голову выше. В плечах вдвое шире. Я смотрю, и Бова смотрит, и оба мы понимаем, что несдобровать, беда сработается. Что Бову они сейчас отметелят, или убьют, и на этом не остановятся — полторга снесут, как медяшки недосчитаться. Вроде бы не ратники, а сверды у бедер здоровенные болтаются. И сердиты очень — может они между собой давеча подрались, а может раззадорил их кто-то еще до Бовы. Бова весь сжался, а они к нему.
Молочница перевела дыхание.
— И что же? — заинтриговано спросили Певунья и прачка.
— А то, что вдруг за этими здоровенными… появляется монах. Молодой совсем. Тощий такой. Совсем мальчишка. И кричит им, «Эй!»
— Эй?
— Эй. Я подумала, что они его только по носу щелкнут, чтобы под ногами не обосновывался, так он сразу в волость теней, к грекам своим. А они обернулись — не поверите, девушки — как притихли оба! Кроткие стали, аки ягнята невиновные. Он на них смотрит, брови стопырил, а они покраснели оба, застыдились, подходят к нему, и стоят, головы вниз повесив. А он меж ними — как барашек тощий промеж медведей обитающих. И вот берет этот барашек медведей за рукава и ведет их, а они позволяют ему, да еще кротко так, да смотрят, как бы его ненароком не толкнуть. Быстро их так повел.
— Куда же?
— В Талый Крог.
— В Талый Крог!
Талый Крог существовал в Новгороде еще со времен владимирова посадничества и имел отвратительную репутацию. Тати, разбойники, сводники, убийцы по найму и по вдохновению, хозяйки хорловых теремов со всей округи собирались в Талом Кроге — устраивали встречи, составляли договоры, набирались сил перед темными делами, восстанавливали силы после темных дел. И даже три тысячи варангских ратников, связанные общим делом, вооруженные, а потому мало чего боящиеся, обходили Талый Крог стороной.
— Монах в Талом Кроге?
— С нечистой силой они знаются, — авторитетно заявила прачка. — Уж это точно, я всегда это подспудно говорила.
— Да уж, от них лучше держаться подальше. Даже наш священник-сосед говорит, не обидь ближнего, а то сделаю с тобой, что будешь как монах жить.
— Кому это он говорит?
— Мужу моему, — объяснила прачка.
— Ну да ладно, ты, Певунья, гадай, — сказала молочница. — Погадай, найду ли я в этом году мужа себе.
Певунья произвела несколько сложных пассов руками и закрыла глаза, изображая транс. Некоторое время подруги молчали.
— Ну так что же? — спросила молочница в нетерпении.
Певунья не шевелилась — сидела себе на траве, спину держала прямо, глаза закрыты.
— Э, — сказала прачка. — Певунья, ты очнись. Ты скажи чего-нибудь.
Молочница взяла Певунью за плечо и тряхнула. Еще некоторое время Певунья сидела прямо, а потом завалилась на бок.
— Что это с ней? — прачка наклонилась над Певуньей. — Эй, Певунья! Ты смотри. Не дышит.
Молочница отодвинула прачку и, приблизив ухо к носу Певуньи, прислушалась. Выпрямилась, убрала волосы от уха, и снова наклонилась.
— Не пугай ты меня зря, гадина, — сказала она прачке. — Прекрасно она дышит. В обмороке она. Надо ее треснуть по щеке.
Вдвоем они подняли Певунью и, удерживая ее в сидячем положении, молочница залепила ей пощечину. Голова Певуньи мотнулась в сторону.
— Что же делать теперь? — уныло и испуганно спросила прачка.
— Надо ее в дом переволочь. Может, отойдет, — предложила молочница.
— Теперь уж не отойдет, — уверила ее пессимистичная прачка.
— Ну вот. Гадали, гадали — доворожились. Прав священник, нету в ворожбе ничего хорошего кроме подлости неимоверственной. Умен он, хоть и грек.
— Ты не каркай, хорла полосатая, — сказала молочница, пытаясь сосредоточиться. — Ты вот что. Ты бери ее за эту вот руку. А я вот за эту возьму. И поволочем ее в хоромы досель. Отволочем и уйдем. Муж ее вернется — пусть делает с ней, что хочет, а мы, хорла, никаких ведов не ведаем. Давай, бери.
Взяв Певунью за руки, женщины напряглись и протащили подругу несколько локтей. Волосы у обеих тут же растрепались, на лицах выступил пот.
— Тяжелая, хвита, — сказала молочница. — Один арсель, небось, пудов шесть весит. Надо бы за ноги ее взять, может, легче окажется.
Взяли за ноги. По причине теплой погоды на Певунье не было ни онучей, ни портов. Потащили. Понева съехала Певунье сперва на талию, а потом на голову, вместе с длинной рубахой.
— Срам-то какой, — сказала прачка, разглядывая с любопытством и деланным отвращением голую ниже пояса Певунью. — Размеры-то какие. А волосьев-то — полесье целое, до самого пупа.
— Арсель ей поцарапали мы, вот что. Муж решит, что она с каким-нибудь эльскаром молодым на траве еть, — предположила молочница.
А за ноги тащить и правда оказалось легче. Дотащили до заднего крыльца и только тогда заметили, что над плетнем торчит голова какого-то мальчишки лет двенадцати.
— А ну пошел отсюда, хорлинг! — закричала молочница. — Пошел! Ах ты рвань сопливая, мамку твою пес ети!
Поозиравшись, она бросила ногу Певуньи, нагнулась, схватила камень, и кинула его в мальчишку. Голова исчезла.
— А я вот все расскажу, чего видел! — раздался из-за забора противный писклявый голос. — Ухайдакали неповинную женщину!
— Правда ведь. Расскажет, — сказала прачка.
— Да кто ему поверит. Не обращай внимания.
Снова взяв Певунью за ноги, они втащили ее в гридницу, а через гридницу в спальню.
— Помыть ее, что ли, — задумчиво сказала молочница. — А, ладно. И так сойдет. Надо ее на ложе водрузить.
— Это как же? Ложе-то высокое.
— Ничего. На крыльцо водрузили, и на ложе водрузим. Ну-ка, поверни ее.
Певунью развернули ногами к ложу.
— Стало быть, — размышляла молочница вслух, — надо теперь нам с тобою на ложе ногами встать и к себе ее тянуть.
Так и сделали. На тело, поневу и рубаху Певуньи налипло много травы, листьев, и грязи. Стащили поневу с лица. Глаза у Певуньи все так же были закрыты. Послушав дыхание, молочница убедилась, что оно все такое же ровное.
