Евгений Красницкий - Отрок. Бешеный Лис.
— Не важно, что от холопки, — отозвался Илья наставительным тоном — важно, что от ратника и ратником воспитан!
— Так и сам Корней…
— Нет, Лисовины свою кровь чтят, не простая она.
— Как это? — Не понял Афоня. — Что значит "не простая"?
— Ну, во-первых, у них в каждом колене какя-нибудь из баб обязательно двойню рожает. Вот у Корнея первенцами были Фрол и Лавр.
— Имена! По трезвости и не выговоришь.
— По пьянке еще труднее. — Со знанием дела пояснил Илья. — Это ему поп тот так отомстил, сейчас-то имена детям сам выбираешь, а тогда строго было: поп в святцы заглянул, да и окрестил, родителей и не спрашивал. Болтали, что Агей его за это еще раз отлупил, и проклятия не побоялся. Ну а у Фрола и Лавра тоже по двойне рождались. У Фрола сначала две девки — Анька и Машка, потом вот Михайла, потом младшие: Семен и Евлампия, а у Лавра — первенцы: Кузьма и Демьян.
— Слушай, а почему Корнея еще Корзнем кличут? — Не в тему перебил обозника Афоня.
— Ты только при нем не помяни, не любит он.
— Да знаю я, любопытно просто.
— Тут три разные истории рассказывают, какая из них вернее, не знаю.
Чувствовалось по голосу, что Илья сел на любимого конька, можно было быть уверенным, что озвучены будут все три версии.
— Первая история совсем простая. Вроде бы, добыл Корней в бою с ляхами дорогое корзно — плащ княжеский — и долго в нем ходил и величался. Отсюда и прозвище.
Вторая история смешная. Будто бы еще пацаненком совсем малым залез Корней из шалости в корзину с бельем, а бабы ту корзину на речку полоскать понесли. Он сидел, сидел, а потом как заорет дурным голосом. Бабы напугались, да корзину в речку и уронили. Вот он в корзине плывет и орет, уже не каверзы ради, а от страха. Ну и стали корзинкой дразнить, а потом как-то в Корзня превратилось.
А третья история, опять, про ляхов. Сошлись как-то две рати — наша и ляшская, и так вышло, что ни у нас, ни у них интереса к битве нет, а разойтись миром зазорно, вроде, как испугались. Стоят, стоят, а делать-то что-то надо. Стали с той и с другой стороны молодцы выезжать и соперников вызывать на поединок. Сначала все поровну получалось: то наш одолеет, то их. А потом вышло так, что оба поединщика убитыми оказались: столкнулись, и оба на смерть.
И стали после этого ляхи одолевать. Вернее, один лях. Одного нашего из седла вышиб, второго, потом еще одного мечом зарубил. После этого наши засмущались, а лях ездит между ратями и насмехается. И тогда выехал против него Корней. Молодой был, неженатый еще. Съехались они, ударили копьями в щиты и… ничего. Оба в седлах удержались. Съехались еще раз — то же самое. На третий раз у Корнея копье сломалось, но кто-то из наших ему свое кинуть успел, пока лях коня разворачивал.
И тут: то ли лях устал, то ли по ударам почувствовал, что Корней сильнее, не знаю. Но на четвертый раз ударил он нечестно: не во всадника, а в коня. А Корней не растерялся, ухватил ляха за корзно и вместе с ним на землю свалился. Потом накинул ляху его же корзно на голову и, пока тот выпутывался, как даст ему сапогом по морде! Лях и повалился. Корней его на спину коня закинул и к своим уволок. Большой выкуп потом за того ляха получил и прозвище — Корзень.
— А чем дело-то кончилось? — нетерпеливо спросил Афоня, после того, как Илья умолк.
— Так тем и кончилось — победил Корней.
— Да нет, я про рати! Сеча-то была?
— Не-а, дождь пошел.
— Дождь?
— Ага. Такой ливень хлынул, такие хляби разверзлись, какая там сеча! Восвояси повернули. Вот, какая история тебе больше понравилась, про такую и думай.
"А чего тут думать-то! Если дед не любит, когда его так называют, значит, дело в корзинке с бельем. Остальные-то версии престижные. Только вряд ли… Славомир слово «Корзень» так произносил, как будто тайное имя деда озвучивал — ущерб ему наносил. Если учесть еще, что дед втихую Перуну поклоняется, то все три истории попахивают дезинформацией. Так в 44 году американцы немецкой разведке мозги пудрили: разболтали сразу про несколько дат высадки десанта в Нормандии, а какая из них настоящая — пойди, угадай. Так и тут: выбирай, во что верить, а правда это или нет — хрен поймешь".
— А кровь? — Снова задал вопрос Афоня.
— Чего, кровь?
— Ты про кровь лисовиновскую начал, мол, необычная она. Во-первых, двойни в каждом колене, а во-вторых, чего?
— А-а, ты про это. Так не перебивал бы, я б и рассказал, а то сбил с мысли…
— Да ладно тебе, Илюха!
— Я тебе не Илюха! — Обозник забыл, что старался говорить вполголоса, чтобы не разбудить Мишку. — Хоть и обозник, а лет на двадцать тебя постарше буду!
— Ну, прости Илья, не со зла же…
— Прости, прости… если не ратник, так уже и за человека не держите, витязи хреновы. А чуть, что: "Ой, Илья, вынь стрелу из жопы, ой довези, верхом не могу. Илья, добычу не дотащить, помоги, поделюсь".
— Илья, ты чего? Я же… — Афоня явно растерялся от такого напора.
— Ты же! Мы же! Вы же! Всё вокруг вас крутится, вся жизнь Ратного на воинов завязана, без вас — смерть. А вас все меньше и меньше. Я еще времена помню, когда Ратное и полторы сотни воинов выставляло, и новиков в запасе десятка по три было. А сейчас? Сам сказал, что если бы не пес, половину перебили бы. Сейчас корчился бы у меня в санях кто-нибудь со стрелой в кишках, да добить просил бы… не знаешь, ты, как это: домой убитых, да калек привозить.
Собеседники надолго умолкли.
"Смотри-ка ты! Оказывается не только мы с дедом критичность ситуации понимаем! Обозник, обозник, а… Впрочем, телесная слабость вовсе не подразумевает умственной неполноценности. А Илью, чувствуется, жизнь многому научила".
После длительной паузы Афанасий, каким-то робким голосом спросил:
— Илья, а ты… добивал?
— Меня Бог миловал, но… добивали. Каждый обозный старшина знает, как мучения прекратить, быстро и так, что сам раненый не поймет. Ну и простые обозники, кто постарше, тоже… умеют.
— Так Корней нас на погибель вел?
— Нет! — Уверенно ответил Илья. — Случайность это. Просто лесовики нас раньше заметили, чем мы их, но он вот, со своим псом, вам время на изготовку дал. Я потому и горячусь, что на войне таких случайностей не избежать, а ратников у нас осталось меньше семи десятков.
— А из них, только сорок человек по своей воле в бой идти, готовы, а остальные… — Афоня, сам того не зная, озвучил озабоченность, высказанную дедом при выезде из Турова.
— Готовы, не готовы. — Проворчал Илья. — Из этих сорока, у скольких серебряное кольцо есть? Раньше без него и ратником-то зваться не позволяли, и, до сих пор, долю в последнюю очередь, что похуже выделяют. Был, рассказывали, один такой, что сыновьям до серебряного кольца жениться не позволял, мол, не созрели еще. Один сын так и не успел.
— Убили?
— Хуже. Глаза вышибли. Кто ж за слепого замуж пойдет?
— И как же он?
— Сапожником стал, да таким сапожником! Сапоги тачал — загляденье. А батька его, поле этой истории, в другую крайность ударился: всех под венец погнал. С тех пор, говорят, и обычай завелся: у кого сына нет, на опасное дело стараются не посылать, чтобы род не пресекся.
— Что бы, значит, кровь продолжалась?
— Хитер ты, Афоня, нашел, как разговор опять на лисовинову кровь свернуть!
— Так интересно же, дядька Илья.
— Уже и дядька. Все вы, пока целые, поверх обоза глядите, а как шкуру продырявят… ладно, об этом я уже толковал. Так вот, история эта на сказку похожа, но все взаправду было, и многие из тех людей еще живы, порасспросить можно. Ты жену Корнея помнишь?
— Помню. Аграфеной звали.
— Аграфеной Ярославной, потому, как была она дочерью князя Ярослава Святополчича.
— Да ну!
— Ага, не от законной жены, правда, но любил ее князь, чуть не больше других детей. Устроил так, что она боярской дочерью считалась.
— Это как же?
— Не перебивай! Ты князей знаешь, попользоваться девкой, да бросить, у них обычное дело. Но если понесет она княжеский плод, то заботу проявляют… частенько. А тут запала князю Ярославу девица в сердце, прямо пропал! Был у него один боярин, как звали, не упомню, старенький совсем, ветхий, вот-вот помирать. А семьи у боярина того не было, говорят, на пожаре все погибли. Его-то Ярослав на своей зазнобе и женил. Боярин тот Ярослава еще ребенком на коленях качал, любил, как сына, вот и согласился. Да и помер в скорости. А боярыня родила князю Ярославу девочку. Крестили Аграфеной. Тайны особой из этого не делали, даже звали ее, как подросла, Аграфеной Ярославной, а не по имени того боярина.
А Корней в те времена в Турове обретался, батюшка Агей его при княжьем дворе пообтереться послал. Шалопай был! Два дружка у него были. Один — Федор, он сейчас погостным боярином сидит на Княжьем погосте, а второй, дай Бог памяти… не важно, сгинул он куда-то. Чего творили! Сколько медов выпито, сколько подолов девкам задрано, сколько драк мордобойных, а то и с оружием!
