Конунг Туманного острова - Дмитрий Чайка
Астрологи из Александрии, которых префект Святослав выгнал как жуликов и шарлатанов, нашли кров и стол при его дворе. Но и они убеждали его в блестящем будущем римской империи, которое непременно настанет лет через пятьдесят. А вот то, что случится в скором времени, оставалось неясным, нечетким и толковалось двояко. В глазах ученых читался неприкрытый страх, и Ираклий начал понимать, что ему попросту лгут. Они знают будущее, но не хотят делиться с ним своим знанием. Эти глупцы страшатся его гнева, но не понимают, что именно это и злит его больше всего. Старый воин не боялся за свою жизнь. Он уже давно прочел приговор в глазах жены, детей и патрикиев. Он слышит, как клокочет его грудь. Он чувствует, как сжимается ледяными тисками сердце, и как огненные обручи сдавливают его многострадальную голову. Он понимает: осталось совсем недолго. А потому — завещание! Нужно завещание! Иначе империя рассыплется на глазах, а варвары разорвут ее на части. Так уже случилось на западе. И если он, Ираклий, сделает ошибку, то Константинополь ждет та же судьба, что и Рим. Столица мира теперь — это город-призрак, населенный тенями.
— Филагрий! — сказал он, и из толпы царедворцев, сопровождавших каждый его шаг, вышел вперед великий сакелларий[20]. — Ты останься, а всем остальным надлежит покинуть нашу царственность! И пусть сюда пригласят августу Мартину.
Евнух-силенциарий согнулся в раболепном поклоне и выкатился из зала, обратив умильную улыбку в сторону повелителя. Разряженная в шелка толпа с легким гулом выкатилась за ним, не забывая кланяться через каждый шаг. Как только створки дверей, выложенные слоновой костью, закрылись за ними, император произнес.
— Ты самый верный мне человек, Филагрий, — сказал Ираклий, когда в зале остались лишь они одни да пара гвардейцев-схолариев, стоявших у порфировых колонн разряженными куклами.
— Я счастлив служить вашей царственности, — почтительно склонился сакелларий.
— Романию ждут тяжелые времена, — продолжил император. — За грехи карает господь детей своих. Орды варваров терзают нас со всех сторон. А я скоро умру…
— Господь не допустит этого! — в глазах царедворца читалось искреннее неверие в подобный исход. Оно было искренним настолько, что Ираклий даже поморщился. Он ненавидел лицемеров, хотя и жил среди них.
— Оставь это, — махнул рукой Ираклий. — Ты умен, Филагрий, и не можешь не замечать очевидного. Мои ноги распухли так, что стали похожи на два бочонка. Я едва хожу, а сплю почти что сидя. Я задыхаюсь, лишь стоит мне лечь на спину. Мне осталось недолго, а ты станешь одним из тех людей, кто поможет сохранить страну.
— Я выполню любое ваше приказание, государь! — торжественно заявил сакелларий. — Клянусь жизнью и господом нашим Иисусом Христом.
— Хорошо, — Ираклий откинулся в кресле. Он обратился к жене, перед которой только что отворили двери. — А вот и наша августа. Садись, Мартина. Есть разговор.
Изрядно располневшая императрица торжественно воссела на свое кресло, подозрительно глядя сверху вниз на распорядителя казначейства. Постная морда этого евнуха вызывала у нее серьезные подозрения, да и человек этот служил скорее пасынку Константину, чем ей самой. Она не доверяла ему. Уж слишком он был хитер, и слишком давно находился на вершине власти, что говорило о многом. Сакелларий сам по себе — немалая величина, а раз он стоит там, где есть лишь две персоны, обличенные высшей властью, значит, он будет опасен двойне.
— Мой старший сын слаб и неумен. И он тяжело болен, — начал Ираклий, и на лице сакеллария не дрогнул ни один мускул. Пока что он не узнал ничего нового. Кашель с кровью молодого августа был делом, известным в Константинополе любому водоносу.
— Мой сын Ираклий-младший совсем юн, — продолжил император. — Ему нужна надежная опора в жизни, пока он не достигнет зрелых лет. А кто лучше, чем родная мать, сможет уберечь его от злых людей и неразумных поступков. Поэтому в моем завещании именно благочестивая августа Мартина станет регентом при сыне. А чтобы ее власть опиралась на прочную основу, мы передадим в ее личную казну два миллиона солидов. Это позволит ей удержать войско в повиновении, а нашу знать — в узде.
— Но… ваша царственность… — проблеял сакелларий. — Это же почти все, что у нас осталось… Казна пуста, а новых поступлений пока не предвидится.
— Такова моя воля, — изрек Ираклий, а Мартина, которая не проронила ни слова за все это время, лишь качнула расшитой диадемой, как бы эту волю признавая. Она потратила несколько месяцев на то, чтобы этот разговор состоялся. Но она не признается в этом даже на Страшном Суде. Теперь это воля императора, и ничья больше.
— Как скажете, ваша царственность, — с непроницаемым лицом ответил Филагрий. — Я поклялся господом нашим, что исполню вашу волю в точности.
— Тогда приготовь все поскорее, — отпустил его Ираклий коротким взмахом руки. — Это дело не терпит отлагательства.
Сакелларий ушел, а Мартина повернулась к мужу. Сорокалетняя женщина с горькими морщинами, что залегли в углах рта и глаз, она уже была не так хороша, как когда-то. Но Ираклий все еще любил ее, а она любила его, отца десяти ее детей. Она взяла его руку в свои ладони и прижала к щеке.
— Ты справишься, — сказала она наконец, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Она будет плакать потом, в своих покоях, прогнав служанок и надоедливых евнухов. Она никогда и никому не покажет слабости, даже собственным детям.
— Нет, душа моя, — император покачал головой с грустной улыбкой. — Мне не выкарабкаться. Дальше ты сама, без меня. Ты сильная, ты сможешь. Я верю в тебя. Мне и верить-то больше не в кого. Смотри, как быстро пробежала жизнь. Вроде бы только вчера была наша свадьба.
— А помнишь, как мы с тобой месяцами шли через горы? — сказала вдруг Мартина, а ее лицо приняло такое мечтательное выражение, какого еще не видели в этом дворце. — Я ведь эти горы ненавидела! Молилась деве Марии, чтобы все закончилось поскорее, и мы бы снова вернулись в Константинополь. А вместо этого войско снималось с места и начинало новый бесконечный поход. Скалы, горные реки, дрянная еда… Как же мне надоело все это! А сейчас…, а сейчас я все бы отдала, чтобы снова оказаться в тех
