Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
И последние штрихи к этой чистой воды «достоевщине». Л. Брик писала, что физическую близость между нею и Маяковским она оборвала в 1925 г. И тем не менее и она, и Ося не отпускали от себя несчастного поэта: он был им нужен, ибо буквально оплачивал жизнь этой парочки. Он всё видел, всё понимал, но терпел. Ведь он не разлюбил.
Остальные женщины на фоне Лили – лишь увлечения. Маяковскому ведь было всего 32 года, когда Лиля перестала воспринимать его как мужчину. Он поэтому просто был обречен на очередные влюбленности. В 1928 г. Маяковский в Париже знакомится и влюбляется в русскую эмигрантку Татьяну Яковлеву. Кажется, впервые с «серьезными намерениями», причем настолько серьезными, что Брики мгновенно подсуетились, подключили к этому делу своих друзей из ОГПУ, и Маяковскому просто не дали больше визы в Париж. Но – всё к лучшему. Т. Яковлева Маяковского не любила, в Москву к нему не собиралась, а как только узнала, что поэт к ней более не приедет, тут же вышла замуж за того, кого любила.
В 1928 г. Маяковский сочинил к ней поэтическое письмо, указав в нем главное ее достоинство:
Ты одна мнеростом вровень. *
Но и любя Т. Яковлеву, Маяковский не забывал главного: он – полпред советской державы за рубежом:
В поцелуе рук ли,губ ли,в дрожи телаблизких мнекрасныйцветмоих республиктожедолженпламенеть.
Так изливал свою любовь Маяковский.
Горевал поэт недолго. Брики «подобрали» ему новую любовь – Веронику Полонскую, жену известного актера МХАТ М.М. Яншина. Познакомил их О. Брик 13 мая 1929 г. на бегах в Москве. Внешне она была очень похожа на Т. Яковлеву, что, видимо, и оказалось решающим: Маяковский влюбился сразу. На два фронта (Париж и Москва) любить пришлось недолго: уже в январе 1930 г. Т. Яковлева выходит замуж, и Маяковский успокаивается.
Но и с В. Полонской ничего не выходит. Она хоть и забеременела от Маяковского, но уходить от мужа не собиралась. Уже с конца 1929 г. начались бесконечные скандалы по любому поводу: он – громовержец революции – «базарит» с любимой женщиной: мелочно, глупо и смешно. Для его самолюбия подобное непереносимо.
11 апреля 1930 г. последняя крупная ссора. 12 апреля (об этом она сама вспоминала) долго мирились по телефону. (Пред-смертное письмо уже лежало у него в кармане.) Предложил ей 14 апреля ехать на бега, где они познакомились. 13 апреля вечером случайно встретились у В. Катаева. Маяковский «был очень груб, всячески оскорблял меня». Доставал из кармана револьвер, грозя при всех застрелиться.
Но сделал это на следующий день – без свидетелей.
* * * * *Самоубийство было навязчивой идеей Маяковского. Идея эта отчетливо просматривается в его творчестве и даже в том, что однажды он уже пытался стреляться. Было это, как мы помним, в 1916 г. Через 14 лет он сделал все так же: заложил в барабан одну пулю, но в этот раз она, к несчастью, сработала. Если бы боек не попал на нее, еще бы пожил. Второй раз стреляться бы не стал. Метил в сердце, чтобы не обезобразить лицо. Что-то во всем этом от футуризма, театральное.
«Всю жизнь я боялась, что Володя покончит с собой», – писала Э.Ю. Триоле. Да, вторит ей старшая сестра, «мысль о самоубийстве была хронической болезнью Маяковского».
Сразу после смерти поэта Р.О. Якобсон написал статью «О поколении, растратившем своих поэтов». Ее напечатали в Берлине в 1931 г. Проанализировав все творчество Маяковского, он пришел к выводу, что суицидная тема была одним из его комплексов, – как оказалось, не только поэтических.
И все же самоубийство Маяковского было неожиданным для всех. Одно дело говорить, писать об этом, другое – спустить курок. Стали теряться в догадках, громоздить одну версию на другую. Но ни одна не казалась убедительной.
Более других устраивала покаянная версия, она казалась такой романтической: поэт отдал весь свой талант в услужение революции, затем служение идее обернулось службой власти, а потом он снял повязку со своих глаз и, увидев, кого он полюбил, – ужаснулся. Все деяния этой власти преступны, а он их воспевает бездумно. Ю. Карабчиевский абсолютно прав, что все это чепуха, не более то-го. Никогда ни в чем Маяковский не раскаивался. Ни в своих поступках, ни в творчестве. Обижаться он действительно мог и часто по-детски дулся, но разочарования ни от революции, ни от сооруженной, благодаря ей, властной системы не испытывал. Тут доказывать ничего не надо. Надо читать Маяковского.
Его предсмертная записка мелочна, дотошна, деловита и так же ничего не объясняет:
«ВСЕМ.
В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля – люби меня.
Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят –“инцидент исперчен”,любовная лодкаразбилась о быт.Я с жизнью в расчете,и не к чему переченьвзаимных болей,беди обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/ IV – 30 г.»
Далее – еще несколько частных распоряжений. Как будто уехал неожиданно и оставляет разным людям разные поручения. Вот и всё. Д. Бедный назвал это письмо «жутко незначительным», а Ю. Карабчиевский – «страшным». Не содержанием, по сути, ибо в нем – концентрат мелочности развороченной революцией жизни целого народа. Правды и искренности боялись даже в предсмертных письмах. Страх уже давно сковал души и разум строителей коммунизма.
Главную причину такого конца мы уже назвали: Маяковский почувствовал свою полную, окончательную ненужность никому – даже тем (исключая мать и сестер), кто упоминается в его записке. Он сгноил свою душу ненавистью так же, как испепелило все человеческое в своих гражданах советское государство. Такая жизнь не может длиться долго. Струны нервов натянуты до нечеловеческого предела, и в какой-то момент любой пустяк спускает курок.
Все успокаиваются.
Маяковский застрелился 14 апреля 1930 г. (1 апреля по старому стилю). На следующий день газеты поспешили сообщить официальное: «… самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта». Само собой. Что еще могла написать «Пра-вда»? *
Узнав о смерти Маяковского, М. Цветаева, сама того не ожидая, разволновалась как никогда ранее. Она написала семь чудных стихотворений, посвященных его памяти. «Враг ты мой родной» – их пафосная линия. И еще она написала: «Упокой, Господи, душу усопшего врага твоего».
* * * * *Похоронили и стали быстро забывать и поэта, и его поэмы. Книги «горлана-главаря» перестали издаваться. Маяковского собирались изъять и из школьных программ. Главное – его перестали читать. И вдруг… уже во второй половине 30-х годов всё радикально переменилось: Маяковского стали не просто навязывать читателю, его стали «вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен…» Так писал добрейший Б. Пастернак.
Что же произошло? 24 ноября 1935 г. Л. Брик по совету то ли О. Брика, то ли Я. Агранова (мнения расходятся) написала письмо Сталину. Пожаловалась вождю, что «крупнейший поэт революции» начинает забываться, издан далеко не весь (публикация «Полного собрания сочинений» притормозилась), с эстрады его стихи более не читают, да и не увековечен никак. Л. Брик писала: «… его стихи не только не устарели… они… являются сильнейшим революционным оружием… Он… как был, так и остался крупнейшим поэтом революции…». Письмо Л. Брик передал Сталину предмет ее очередной «свободной любви», заместитель командующего Ленинградским военным округом В.М. Примаков.
Сработало. Сталин взял свой любимый карандаш и начертал наотмашь: «Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву… Сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится – я готов. Привет. И. Сталин». (Выделено мною. – С.Р.)
С этого и началось признание и насильное внедрение поэзии Маяковского. Он стал советским классиком. Мгновенно забронзовел, покрылся патиной и перестал восприниматься как некогда живая личность. Он был и остался в сознании большинства «агита-тором, горланом-главарем».
