Стефан Геймс - Книга царя Давида
Толпа почтительно расступилась и пропустила Иорайю, Иаакана и Мешулама к вертелу, где они отодрали себе от курдюка по куску сала, а от филейной части по куску мяса, после чего вернулись назад, примостились у моих ног и принялись жадно чавкать. В это время два охранника гаркнули с порога:
– Расступись, подонки! А ну, подхалимы, льстецы и лизоблюды, дай пройти могущественному и благородному господину Аменхотепу, главному царскому евнуху, под присмотром которого находятся жены и наложницы царя, а также вдовы отца нашего царя!
– Все низко поклонились, некоторые даже пали ниц прямо на пол среди объедков и мусора. Аменхотеп явился во всем своем великолепии. Смотритель харчевни почтительно приветствовал его; проходя через залу мимо вертела, Аменхотеп приподнял расшитый край своих дорогих одежд, покачал головой, сокрушаясь о диких нравах сынов Израиля и о вони, исторгаемой бараньей тушей; меня же он милостиво пригласил знаком следовать за собой. Нас проводили в отдельные покои с видом на тенистый садик, на столике перед нами стояли блюда с изысканными кушаньями – маринованными луковицами, свежим зеленым луком, нежнейшими анчоусами, грибами в уксусе, а главное – гордостью здешнего повара – ягнячьими глазами, глядящими на нас сквозь полупрозрачный кисель, который египтяне называют студнем. Смотритель хлопнул в ладоши, к нам подбежали три юные подавальщицы, нагие до пояса – их нежные груди подрагивали при каждом шаге; они принесли черепаший суп, превосходное белое вино из царских виноградников Ваал-Гамона, а также пропитанных маслом и запеченных в виноградных листьях неоперившихся голубков, охлажденную в колодце дыню, яблоки с сыром и чашу сладкого темного вина из сушеного винограда.
Закончив трапезу, Аменхотеп вытер губы салфеткой из тонкого биссийского полотна и проговорил:
– А обед недурен, не правда ли, Ефан?
Я поддакнул ему, сказал, что отобедал с огромным удовольствием и вообще не мог себе представить, насколько великолепно обслуживают и готовят в харчевне, принадлежащей правительственному ведомству.
Аменхотеп философски заметил:
– Значит, Ефан, далеко не все, что делают слуги правительства, бывает скверно, некачественно, не отличается выдумкой. Заимей хорошие отношения со смотрителем сего заведения, подмажь его соразмерной мздой, тогда и ты получишь изысканные яства, и приветят тебя. Если же полагаться лишь на людскую добросовестность и верность долгу, то обслуживать тебя станут в последнюю очередь, а то и вовсе не станут, в супе же у тебя окажется песок, в колбасе – волосья.
– Печально, – сказал я и отпил сладкого темного вина. – Но разве не должны люди следовать Закону, слову Божьему, заветам мудрецов и пророков?
Аменхотеп внимательно взглянул на меня из-под своих подкрашенных век:
– Удивляюсь я тебе, Ефан. Вот ты изучил события недавнего и далекого прошлого.
Разве ты не заметил, что мысль человека странно раздваивается, как раздваиваются и речи его. Кажется, будто мы одновременно живем в двух разных мирах: один – тот, который описан в учениях мудрецов, судей, пророков, а о другом вроде бы нигде не говорится, однако он не менее реален; в первом мире правит Закон и слово Божие; законы второго не писаны, но блюдутся так же строго. И подобная двойственность духа – благо, ибо иначе человек не смог бы жить так, как того требуют от него законы реального мира, одновременно следуя учениям мудрецов, судей и пророков; в отчаяние впадают лишь те, кто берет на себя постижение этой двойственности и пытается подчинить жизнь учению. Нет возврата назад в райский сад Эдемский, о котором я читал в ваших книгах, никто не может сделать несвершившимся грех вашего прародителя, вкусившего от древа познания добра и зла, люди научились жить с этим знанием.
– Острота ума вашего поразительна, – сказал я. – Вы затронули самую важную проблему моей работы над Книгой царя Давида: моя мысль тоже раздвоена, ибо я знаю одно, а говорю совсем другое, или говорю то, чего не думаю, и думаю то, чего не говорю, или хочу сказать то, чего не должен думать, и хочу узнать, чего никогда не смогу сказать, а потому верчусь в кругу, как собака, которая, силясь поймать блоху, кусает себя за хвост.
Нерешительно улыбаясь, я, из опаски запутаться еще больше, изложил без обиняков мою просьбу: хочу, дескать, еще раз переговорить с принцессой Мелхолой, чтобы расспросить ее насчет некоторых событий и обстоятельств, а поскольку Аменхотеп поставлен над царскими женами и наложницами и вдовами отца царя, то я рассчитываю на его помощь. Подкрашенные веки прищурились.
– Я тебе друг, Ефан, сам знаешь. Однако принцесса Мелхола уже дважды беседовала с тобой, причем без свидетелей, и это обратило на себя внимание. Мудрейший из царей Соломон спросил, почему ты не докладываешь ему о том, что обсуждалось в ваших беседах с принцессой. В этом, видимо, нет особой нужды, объяснил я царю, ибо все, что обсуждалось в обеих беседах, будет включено в Книгу царя Давида; царь возразил, мол, еще неизвестно, куда заедет тот, кто слишком доверился ослу, а с Мелхолой неприятностей хватило и Давиду, его отцу.
Уставившись в свою пустую чашу, я со страхом подумал: о чем, интересно, говорили царь с евнухом на самом деле?
Аменхотеп сделал знак подавальщице, чтобы она наполнила мою чашу. Я вновь отпил темного сладкого вина, прислушиваясь к гортанному голосу египтянина.
– Ладно, Ефан, – говорил он, – не хмурься; может, Ангел твоего Бога еще переменит настроение Соломона, а, может, Мелхола опять захочет поделиться с тобой своими воспоминаниями. Зато у меня есть для тебя приятная неожиданность, хороший хозяин всегда прибережет гостю на сладкое самое интересное. – Аменхотеп жеманно заломил руки, загадочно улыбнулся и добавил: – Ты всегда интересовался прошлым, сдувал пыль с древних табличек, вглядывался в следы давно минувших лет. А я отведу тебя туда, где История творится сегодня, и ты, Ефан, увидишь ее собственными глазами.
…То ли вино то ли аромат цветов то ли жара то ли благовония этого кастрированного сына египетской шлюхи кружат мне голову до чего сильны его тонкие пальцы он сжимает мою руку наблюдая как творится история для этого он прильнул к просвету в живой изгороди за которой вот-вот сольется влюбленная пара интересно сколько еще похотливых глаз следят за этой парочкой Боже мой да ведь это же Адония верхней частью лица вылитый отец Давид зато губами и подбородком похожий на начальника лучников к которому некогда воспылала страстью его мать Аггифа… он стонет… Ависага… А-ви-са-га… тянется к ней будто она Ангел Божий только весь из плоти зрелой сочной плоти о эти глупые глаза этот глупый рот ну можно ли придумать что-либо более глупое чем прийти сюда на свидание к брату Соломона но глуп и Адония хорош из него был бы царь если в голове у него одна сунамитянка пожалуй тут он пошел в своего отца ведь и Давид не мог противостоять своим страстям он мог убить из похоти но никогда не стал бы так по-дурацки рисковать своей жизнью как его глупый сын который стонет А-ви-са-га срывая с нее покров за покровом а она покачивает бедрами проклятый евнух раздавит мне руку разве он способен что-либо чувствовать кроме умозрительного наслаждения а может ему доставляет извращенное удовольствие видеть как путается в своих одеждах уже немолодой любовник спеша освободиться от них о Боже неужели он Твое подобие неужели все мы выглядим так как сей узкогрудый пузатый тонконогий сын Израиля стонущий А-ви-са-га наверно это все-таки от вина от аромата цветов или от жары мне дурно меня тошнит когда творится История хорошо бы не извергнуть из себя черепаший суп пропитанных маслом и запеченных в виноградных листьях голубей дыню яблоки с сыром слава Богу он отпустил мою руку этот вонючий пес который остался жив по ошибке своих вонючих предков когда Господь поразил всех первенцев в Египте он беззвучно смеется над Ависагой над ее перламу-трово-розовой кожей полными грудями над Ависагой которую выбрали изо всех дочерей Израиля чтобы ходить за Давидом когда он уже состарился и вошел в преклонные годы и никак не мог согреться а теперь она ласкает Адонию стоя перед ним на коленях он закатывает глаза и стонет и молит и клянется принести в жертву Господу двух козлят и бычка и снова стонет и ложится на нее этот узкогрудый пузатый тонконогий сын Израиля и пытается ублажить женщину а она извивается под ним и царапает себе лицо и визжит пусть Бог то и то со мною сделает и еще больше сделает и еще и еще еще еще…
После того как Адония, сын Давида, со слезами на глазах распрощался с прекрасной сунамитянкой Ависагой и каждый из них пошел своей дорогой, Аменхотеп, главный царский евнух, обратился ко мне:
– Хочу сделать одну поправку, Ефан. Однажды я сказал тебе, что нет никого глупее Ависаги во всем Израиле, но ни одна женщина не глупа окончательно, ибо если у нее отказывает голова, то за нее думает чрево.
