Владимир Коваленко - Боевые паруса. На абордаж!
Больше сеньора Нуньеса рада его супруга. Все оглядывается — не уйдет ли редкий гость, пока она хлопочет над братом? Диего собрался было сбежать, не успел. Несколько дружеских слов с перуанцем — и донья Ана вернулась.
— Через три дня муж дает большой обед… Он вас пригласил?
— Разумеется, — ворчит тот, — как я могу не позвать друга? Жаль, Диего не любит пышных сборищ. Отнекивается!
— Возможно, вы согласитесь прийти ради меня? Будут многие ваши знакомые по Академии… Даже сам Франсиско Пачеко!
— Что ж, ради прекрасной сеньоры я непременно постараюсь вырваться со службы. Но, боюсь, все равно опоздаю… Теперь меня снова зовут дела. Рад был помочь вашему брату. Гаспар, до свидания. Извини за беспокойство.
— Пустяки… — а сам неловко дергает ус и сразу становился нескладным и даже нелепым. Один ус кверху, другой книзу. — Обязательно приходи! Знаешь, сколько голодных ремесленников от пера и кисти мне приходится подкармливать ради того, чтобы сеньор Франсиско, быть может, отписал обо мне словечко в Мадрид? Ну и ради удовольствия Аны, конечно, — она находит немало приятного в их болтовне! Но мне-то тоже хочется с кем-то побеседовать. Так что буду очень рад вас видеть…
История девятая, в которой Руфину гонят домой, а Диего решает затруднения своего желудка
Какой испанец любит приглашать гостей домой? Если нужно попраздновать, всегда есть трактир, кабачок, подвальчик. На худой конец — вынесенные на улицу столы. Вероятно, причиной такой закрытости стала бесконечная война с маврами, приучившая народ рассматривать жилище как укрепление, а гостя — как лазутчика. В жилище дона Диего, например, без пушек не ворваться… К счастью, подхватив от арабов восточную подозрительность, севильцы не забыли обзавестись и восточным гостеприимством.
Собственная, испанская, гордость заставляет людей значительных демонстрировать презрение к врагам — и вот двери богатых домов открылись едва ли не всякому встречному.
В результате при малейшем недосмотре слуг из передней пропадают вещи. И если Гаспар Нуньес в Перу привык жить с открытыми дверями, а уворованными мелочами гордиться, то его молодая жена никак не возьмет в толк, что не стоит жаловаться на потерю китайской вазы, вынесенной среди бела дня одетым во францисканскую рясу самозванцем, но похвалиться ценностью пропажи. Тем более ее подруга достаточно состоятельна, чтобы понимать, что именно уволок лжемонах под полой! А так она начинает утешать Ану — и развенчивает перед гостями мираж серебряных гор Перу…
— Не горюй, — говорит донья де Теруан, — это всего лишь балласт!
— Какой балласт?
— Обычный. На всяком корабле около днища лежит что-нибудь очень тяжелое. Для того, чтоб не переворачивался. Часто песок. На военных кораблях — запасные пушки. Ну а на тех, что ведут торговлю с Китаем, — фарфор. Настоящий груз всегда шелк, а вся эта полупрозрачная красивость всего лишь замена камням, чуть более доходная, чем булыжники. Любой капитан, будь у него выбор, взял бы еще шелка — но не может, нужно положить что-то к днищу. Фарфор тяжелый, хорошо подходит. И продать его можно: у нас любят диковинки. Но, поверь, если бы Китай торговал только фарфором, за доступ в его порты не сражались бы ни наши, ни фламандцы, ни португальцы, ни англичане. Да туда б вообще не ходили!
У Аны от таких объяснений аж губы дрожат, а мужу остается только смотреть и делать вид, что весел. Почему? Да потому, что сидит он в мужской компании, за высоким столом и на стуле. Жена — с другими дамами, за низким и на подушке. Хоть каждый из супругов занимает самое почетное место на своей половине, друг с дружкой им не поговорить. Иные пары, правда, умеют очень ловко перемигиваться и обмениваться иными знаками, но такая премудрость постигается годами. Пока приходится ловить обрывки разговоров.
— …так это в цене камней, а мы заплатили… — Жена вот-вот заплачет. А рядом, увы, только подруги. И, прежде всего, Руфина де Теруан. Гордячка астурийская. Вот бы кого от дома отвадить! Хотя бы для того, чтобы не созерцать лошадиную рожу девицы, на которой чуть сдуру не женился. Связи — хорошо, да их в постель не положишь.
Гаспар подмигнул жене. Не заметила! Зато хозяйское моргание принял на свой счет некий небогатый дворянин, что нацелил двузубую вилку на тарелку с поросенком, изжаренным на решетке под белым вином. И в отличие от давешней дичи — которую, изволением одной астурийки, пришлось есть вовсе пресной, — надлежащим образом проперченным.
Мерзавец, наверняка пикаро, что пробрался в приличный дом с исключительной целью набить себе желудок да на красивых дам полюбоваться. Увидел, что хозяин смотрит в его сторону да еще подмигивает, дернулся — и вот, поросенок в брызгах подливки подскакивает, будто ожил, набрасывается на соусницу — и к потолку возносится благоухающий чесноком фонтан!
— Сеньор, — возмутился Гаспар, — да будет стыдно тому, кто прихватил вас с собой. Я не против того, чтобы любой благородный человек набил под моей крышей утробу. Но красить потолок соусом? Я против!
— Я… — виновник молитвенно заломил руки, но продолжить речь не сумел.
— Кто вас привел?
— Я сам пришел. Без приглашения, каюсь, но тут должен появиться один мой знакомый, к которому у меня есть разговор…
— Знакомого не под чесночной ли подливкой подадут?
Нуньес сделал знак пальцем, и за плечом возник дворецкий.
— Прикажете гостя… проводить? С достойными почестями?
Гаспар ненадолго задумался.
— Рано. Вдруг не врет? Вот что. Прикажи с него глаз не спускать. И, если вздумает сбежать, ни с кем не поговорив, а тем более украсть… Понял?
— Да, ваша милость. Вздуем в лучшем виде!
Впрочем, метатель поросят пока не делает ни попыток к бегству, ни тем паче к воровству. Подпер спиной стену, принял скучающий вид. Неужели и правда кого ждет?
Между тем алькальдова дочка продолжает объяснения. Уж лучше б молчала!
— Деньги берут больше за перевоз диковинки, — сообщает, — через два океана и каменюку тащить дорого! Опять же, у нас такого не делают. Да и работа тонкая. Так не умеют даже в Триане.
Тут жена чуток утешилась, даже улыбнулась неуверенно. Пусть предместье отделено от старой Севильи только наплавным мостом, всяк знает — лучшие мастера в любом деле обитают именно там. Ремесла не любят городских налогов — а иные, потемней, и городской стражи. Сам граф Барахас скрипит зубами да грозится послать на рассадник зла фландрских ветеранов, пока те под рукой…
Вот Руфина что-то прощебетала — над ухом смеялись, и расслышать, что именно, не удалось. Зато после — встала, махнула компаньонке, мол, мне пора — и ушла. Вот и хорошо.
Осталось наклониться через стол к старшему алькальду:
— Дон Хорхе, зачем держите дочь в столь ежовых рукавицах?
— А что ей тут делать? Жену вашу она в любой день навестить может. Болтать же попусту с чужими мужчинами… Так и до похищения можно доиграться.
— Лучшее средство от похищения — замужество, не находите? Тогда голова будет болеть у вашего зятя.
— Ну что же делать, если нужно продержаться еще почти два года, — пожимает плечами Хорхе, — да и головная боль эта такого сорта, что расставаться очень не хочется. Заведете своих детей, поймете.
— А где ваш вечнозеленый помощник? Обещал явиться.
— И явится. Как только разгребет бумаги. Дружба и служба не должны мешать друг другу, а потому, надеюсь, вы его простите.
— Что возьмешь с поэта? Он и месяцем ошибется, придется извинить.
По счастью, Диего явился всего часом позже. Запыхавшийся, но довольный.
Гаспар поприветствовал гостя.
— Самое вкусное вы не пропустили. Да и беседа только начинается…
— Беседа — это хорошо… Что же до пищи земной — боюсь, мне больше нельзя. Я чуток перехватил на службе, а перегрузку моему несчастному желудку эскулапы запретили строго-настрого. Иначе брюхо лопнет!
— Ерунда. Вот уберете печеного марлина, желудок от благодарности и заработает, как надо. Как видите, я и северной кухней озаботился…
Гаспар улыбнулся — как показалось Диего, несколько зловеще, и отправился к дамскому столу перекинуться парой слов с женой, оставив сеньора младшего алькальда размышлять над разрешением сложной задачи: как, не обидев хлебосольного хозяина, не дать утробе разползтись по швам.
Вот Диего и не торопится за стол. Засвидетельствовал почтение хозяйке, обменялся словом-другим с немногими знакомыми — и шарит взглядом по зале. Ищет хоть какую отсрочку от закармливания насмерть. И вот перед ним, в позе веласкесовского Диогена — колоритнейший тип. Стоит так, что сзади его не разглядеть — уже примета. Да и лицо… Пусть пикаро ковыряет во рту взятой на шелковый шнурок зубочисткой красного дерева, за настоящего кабальеро не сойдет. Либо где-то разжился, либо крашеная сосна.
