Морье Дю - Стеклодувы
Между тем всеобщее мнение сводилось к тому, что сама Франция – точно так же, как мой брат Робер несколько лет тому назад, – находится на грани банкротства.
– Я уже сколько лет об этом говорю, – заметил Пьер, приехав как-то нас навестить. – Нам необходима конституция, такая же, какую создали для себя американцы, где было бы написано, что все имею равные права, и нет никаких привилегированных классов. Наши законы и вся законодательная система устарели, равно как и наша экономика; а король ничего не может сделать. Он находится в плену у феодализма, так же, как и вся страна.
Я вспомнила то время, когда он постоянно читал Руссо, раздражая этим моего отца. Сейчас он носился с ним еще больше, чем раньше, ему не терпелось претворять идеи Жан-Жака в жизнь.
– Каким это образом, – спросила я его, – конституция, если она будет напечатана, может облегчит нашу участь?
– А вот каким, – отвечал Пьер. – С упразднением феодальной системы привилегированные классы лишатся своей власти, и те деньги, которые они вынимают из наших карманов, пойдут на упрочение и оздоровление экономики страны. А в результате снизятся цены – вот тебе и ответ на твой вопрос.
Все это казалось мне крайне неопределенным, как и все другие рассуждения Пьера. Система может когда-нибудь измениться, но человеческая природа останется прежней, и всегда найдутся люди, которые будут наживаться за счет других.
А сейчас все были охвачены общей ненавистью к скупщикам хлеба, к тем торговцам и землевладельцам, у которых скопились громадные запасы зерна и которые взвинчивали цены на хлеб, придерживая его до того момента, когда цена достигнет наивысшей точки.
Иногда банды голодных крестьян или лишившихся места рабочих нападали на хлебные амбары или же захватывали возы с зерном, направлявшиеся на рынок, и мы относились к ним с полным сочувствием.
– Ед-динственное, что может подействовать, – говаривал Мишель, – это насилие. Вздернуть д-двух-трех т-торговцев зерном или землевладельцев, и цены на хлеб живо п-понизятся.
Наши дела шли из рук вон плохо, нам пришлось сократить производство и уволить рабочих, которые проработали у нас много лет. Для того, чтобы не дать им умереть с голода, мы платили им пособие, всего двенадцать су в день, но что касается арендной платы, налогов и пошлин, то здесь нам не было никакого облегчения.
Мы получали письма от Робера из Парижа, где постоянно вспыхивали бунты и забастовки. Дела у него, по-видимому, шли так же скверно, как и у нас. Стеклозавод с Сен-Клу перешел в другие руки и закрылся вскоре после того, как Робер попал в тюрьму, и теперь он жил только за счет того, что ему удавалось продать в лавке в Пале-Рояле – это были, в основном, предметы, изготовленные им самим; кроме того, у него было несколько учеников в маленькой лаборатории, которую он основал на улице Траверсьер в квартале Сент Антуан.
В Париже он находился вблизи от центра политической мысли, поскольку был масоном и жил в Пале-Рояле и постоянно цитировал герцога Орлеанского бывшего герцога Шартрского, – гостьей которого мне однажды случилось быть.
"Великодушие и благородство этого человека выше всяких похвал, – писал мой брат. – В самые лютые морозы, когда Сена неделями была скована льдом, он каждый день раздавал хлеб парижским беднякам – больше, чем на тысячу ливров. Он оплачивал расходы рожениц – каждая женщина, рожавшая в нашей части Пале-Рояля, получала от него вспомоществование. Он нанял пустующие помещения в районе Сен-Жермена и устроил там кухни для бездомных, где стряпали и раздавали пищу его собственные слуги, одетые в ливреи. Герцог Орлеанский, несомненно, пользуется в Париже всеобщей любовью, больше, чем кто бы то ни было, что вызывает недовольство двора, где его терпеть не могут; говорят, что королева не желает с ним разговаривать. Лишь немногим уступает ему в популярности Некер, министр финансов, который, как говорят, отдал в казну два миллиона ливров своих собственных денег. Если страна продержится до Генеральных Штатов, которые должны собраться в мае, нам, возможно, предстоят большие перемены, в особенности, принимая во внимание то, что Некеру удалось добиться удвоения числа представителей от Третьего Сословия, так что теперь они будут превосходить по количеству голосов аристократию и духовенство. А пока посылаю несколько памфлетов, может быть, ты попросишь, чтобы Пьер распространил их в Ле-Мане, а Мишель и Франсуа – в Ферте-Бернаре и Мондубло. Их выпускает штаб-квартира герцога Орлеанского в Пале-Рояле, и в них содержатся все политические новости".
Итак, Робер тоже следовал велению моды и все больше втягивался в политические события. Место придворных сплетен заняли министерские интриги, и вопрос: "Что есть Третье Сословие?" вызывал более жгучий интерес, чем то, что занимало все умы прежде, а именно: "Кто сейчас любовник королевы?".
Так же, как и многие другие люди моего поколения, я никогда не слыхала о Генеральных Штатах, и снова Пьеру пришлось мне объяснять, что это депутаты, представляющие всю нацию, и что они разделяются на три отдельные группы: аристократия, духовенство и Третье Сословие, причем третья группа представляет все остальные классы общества. Все эти три группы должны были встретиться в Париже для того, чтобы обсудить будущее страны впервые с тысяча шестьсот четырнадцатого года.
– Неужели ты не понимаешь, – говорил мне Пьер, – что Третье Сословие будет представлять именно таких людей, как мы с тобой? Делегаты из городов и сельских округов по всей Франции съедутся в Париж и будут говорить от нашего имени. Такого не бывало вот уже сто семьдесят лет.
Он находился в состоянии чрезвычайного волнения, как, впрочем, и все остальные его друзья, в особенности адвокаты, врачи и прочие интеллигенты.
– А чем кончилась эта встреча в тысяча шестьсот четырнадцатом году? Привела она к чему-нибудь?
– Нет, – вынужден был признать Пьер. – Депутаты не могли ни о чем договориться. Однако времена изменились. На этот раз Третье Сословие, благодаря Некеру, получит гораздо больше голосов, чем все остальные.
Он, Мишель и Франсуа с живейшим интересом читали памфлеты, присланные Робером, и то же самое делала за спиной у своего мужа Эдме – ведь мсье Помар был сборщиком налогов для монахов Сен-Винсенского монастыря, а эта профессия принадлежала к числу тех, что подвергались наиболее жестоким нападкам. В этих памфлетах также предлагалось, чтобы каждый приход составил перечень причиненных людям обид и прислал бы их депутатам, когда они будут избраны. Таким образом, будет представлено все население страны, и, когда Генеральные Штаты соберутся в Версале, им будут известны мысли и чаяния каждого.
Идея новой конституции ничего не говорила нашим рабочим в Шен-Бидо. Единственное, чего они хотели, это отмены ненавистного подушного налога и налога на соль, да еще снижения цен на хлеб и чтобы у них постоянно была работа. Я старалась делать то же самое, что всегда делала матушка: навещала рабочих у них дома, выслушивала их жалобы, когда они рассказывали мне о своих невзгодах. Но прошли те времена, когда кувшин вина или супа, или же теплое одеяло из господского дома с благодарностью принимались как помощь и утешение во время болезни. У этих женщин не было хлеба, чтобы накормить детей; в каждом жилище меня встречали нищета, болезни и голод. Мне ничего другого не оставалось, как день за днем без устали повторять, что зима скоро кончится, производство наладится, цены снизятся, и, когда депутаты соберутся на совещание с королем, будет сделано что-нибудь и для них.
Хуже всего приходилось старикам и детям. В нашей маленькой общине не было почти ни одного дома, куда не заглянула бы смерть. Легочные заболевания – всегдашний бич нашего стекольного ремесла – уносили теперь втрое больше стариков, чем прежде, в то время, как от голода и прочих лишений гибли дети, большие и совсем маленькие.
Мне кажется, что самым ярким воспоминанием, сохранившимся у меня об этой зиме, был тот момент, когда я вошла в дом Дюроше, одного из самых квалифицированных наших рабочих, а он встретил меня на пороге с мертвым ребенком на руках и сказал, что похоронить ребенка невозможно, так как земля слишком замерзла, и он собирается отнести это крошечное тельце в лес и спрятать там под поленницей дров.
– И еще я должен вам сообщить одну вещь, мадам Софи, – сказал мне Дюроше, на лице которого было написано отчаяние. – Вы знаете, я всегда был честным человеком, но сегодня мы с товарищами – все они такие же рабочие из Шен-Бидо – решили захватить обоз с зерном, который должен проследовать из Отона в Шатоден, и если возчики задумают драться, мы им все кости переломаем.
Дюроше… Человек, которому матушка доверила бы завод и все свое имущество в любое время дня и ночи.
– Пожалуйста, – сказала я Мишелю, – сделай что-нибудь, чтобы их остановить. Их сразу же узнают и донесут, куда следует. Дюроше мало чем поможет своей семье, если его бросят в тюрьму.
