Герман Романов - «Засланные казачки». Самозванцы из будущего
А те раз в месяц форму наденут, на заутреню придут – и все, многие даже на установку креста не приедут, на общее дело добрым калачом не заманишь, за копейку на детские книжки готовы удавиться. У немногих сыновья форму надевают, или стыдятся, или отцы жлобятся. Как сычи живут, сами по себе!
«Ишь крутизна какая прет из клоунов наших. Подопьют, так начинают балакать, что крутые, что они бы красных одним махом всех побивахом. Их бы сюда, да по сопатке!» – Родион мстительно скривил губы – на душе было пакостно до жути.
Кошевки вылетали одна за другой за поскотину, и последняя надежда, что это у него просто приступ безумия, и стоит раскрыть глаза и все станет по-прежнему, пропала.
Столбов с проводами так и не появилось, асфальтированная трасса на Аршан отсутствовала, как и автомобили, что вечно сновали по ней – иркутяне любили отдыхать в здешних местах. Моста через Иркут тоже не наблюдалось – лишь белое покрывало реки, стиснутой и надежно прикрытой ледовым панцирем.
И придорожной кафешки не стояло, с двумя искусственными пальмами из пустых пластиковых бутылок, где всегда можно было вкусно и недорого поесть. Он вспомнил, что тогда со смехом говорил, что тут не пальмы надо ставить для бизнеса, а казачий антураж создавать.
Хотя для чего – в Тунке, кроме приезжающих, лишь один человек мог ходить в казачьих лампасах по улицам хиреющего села, из которого молодежь вострила лыжи. Сравнивать ту Тунку и эту, было бесполезно – здесь даже на первый взгляд народу проживало намного больше, и почти все в казачьей справе.
Родион тяжело вздохнул и проморгался – слезы выдуло весенним ветерком, ибо лошади шли ходко, а оттого он начал стремительно трезветь – ночные алкогольные пары перестали терзать его несчастное тело и разум, а холодный воздух действовал намного лучше привычных лекарств, какие он употреблял раньше при таких «хворостях».
На той стороне Иркута стоял небольшой поселок три десятка домов, которого в современности не было и в помине – бросили Нерюхай казаки при Советской власти и ушли, а их жилища снесли. На берегу реки, где приезжающие из Иркутска казаки любили проводить праздники, высился одинокий купол часовенки, которая была разрушена в период борьбы с «религиозным дурманом».
И стало враз еще тяжелее на сердце, и Родион тихо зашептал молитву, глотая горькие слезы похмельного раскаяния…
Секретарь Особого отдела 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Полина Шверницкая, по мужу Бычкова
– Что же ты, война, делаешь?!
Молодая женщина молча смотрела в оттаявшее оконное стекло. Внутренний двор просторной казачьей усадьбы, конфискованной в пользу Особого отдела полка, что всегда делалось в занятых селениях, сейчас непривычно опустел. Суета прекратилась – ни тебе саней, ни бьющих копытами коней, ни красноармейцев, снующих по своим делам.
Конвой с захваченными офицерами, что устроили в Шимках жестокую бойню, утром отбыл в Иркутск. Полина тогда смотрела на офицеров, скрытая от взглядов заиндевелым окном, и уловила ту тень отрешенности, что легла на лицо пожилого подъесаула, явно осознавшего, что ничего хорошего его не ждет, одни лишь пытки и новые истязания.
Зато молодой прапорщик с измордованным лицом проявлял некоторую живость, свойственную всем юным, и с любопытством вертел головой. Время от времени его лицо искажала мучительная гримаса, и дергался кадык на горле, будто слезы едва сдерживал.
Безусый юноша, почти мальчик, ему жить да жить еще, а он уже льет и свою и чужую кровь.
– Что же ты, война, делаешь?!
Шверницкая прошептала еле слышно во второй раз, чуть двигая тонкими губами и на цыпочках подошла к дощатой перегородке, за которой находился рабочий кабинет Либермана. Так она всегда делала, подслушивая, какие разговоры ведет его хозяин, начальник всемогущей в долине ЧК.
Ведь Особые отделы, как ни крути, всего лишь структурные единицы этой страшной карательной машины, и не только задействованные в Красной армии. Они обеспечивали нормальную деятельность советской власти на занятых ею территориях, пока там еще все органы и ревкомы будут созданы из местного большевистского актива, а время не ждет.
– Ты мне тут носом не крути! Раз Ермолаев важное дело выполняет, а ты его помкомвзвода, тебе этим делом таки и заниматься, товарищ Кузнецов, и быстро. Ибо время не терпит!
Из-за перегородки послышался возбужденный голос чекиста, явно недовольного. Так он всегда кричал, когда был сильно недоволен проволочками, которых тяжелая чекистская работа не терпит.
– Немедленно обыщи все бурятские стойбища в округе! Не мог же белый офицер совсем без оружия сюда явиться, с одной шашкой и секретным «газовиком»? Где его револьвер или пистолет, что эта сволочь с собой постоянно в кобурах носит?! Где, я спрашиваю? А вещи? Та же пара нательного белья у него должна была иметься – мы же обгадившегося подтирали, свои подштанники выделили, а они, чай, казенные! Вещи офицерские ищи, чемодан или сумы переметные, оружие – была же у него винтовка или карабин! В общем, так – тщательно прошерсти всю казачью округу, от Тальской сопки до Булун-Талайского озера, где их крайний поселок стоит! А там до Шимков дозоры направь. Наверняка где-то рядом лежат, хорошо припрятаны, а ты ни сном ни духом! Ищите быстрее, товарищ Кузнецов, хорошо ищите, можете всю округу перерыть!
Полина отшатнулась от перегородки, морщины пролегли по ее молодой коже глубокими бороздками и, словно с тяжелой ношей на плечах, снова уселась на стул и задумалась.
«А ведь верно – где их вещи?»
Глава вторая. Александр Пасюк
Лошади пошли быстро, кошевку мотало со стороны в сторону. Умные животные почувствовали близость отдыха и будущей кормежки, а потому припустили ходкой рысью сами, без понукания ездовыми, прямо понеслись по наезженной санями дороге, мимо небольшого леска.
Вечерело.
Прежде высокие горы, уткнувшиеся своими вершинами в облака, стали просто сопками, пусть и величественными. Пасюк здесь ездил много раз, а потому понимал, что приближались Тибельти, последний казачий поселок, что раньше перекрывал дорогу в Тункинскую долину, что здесь в ширину сужалась едва до одной версты.
С каждой пройденным километром пути сердце все более сжималось в тисках отчаяния, теперь он понимал все яснее, что надежда на спасение превратилась в мираж. И ничего не сделать – красный гарнизон в поселке надежно перекрывал спуск к Байкалу.
А в Култуке его с Артемовым посадят на поезд, и через сутки они будут в Иркутске, где их и умучают. Да и за дело, по большому счету, как ни крути – пятерых красноармейцев им не простят, и надеяться на гуманизм не приходится. Гражданская война, как он уже понял на своем небольшом опыте, сантиментов не любит. А они на ней явно лишние…
«Теперь все решится в ближайший час. Либо пан или пропал, другого варианта для нас просто нет!»
Первый раз Пасюк бросил затравленный взгляд по сторонам, как бы ища помощь. Но придорожная тайга казалась пустынной, а текущий справа подо льдом Иркут был очень далеко – не добежать никак, даже в молодые годы, любой конник враз догонит.
– Что, вашбродь, тягостно?
Сидящий напротив красноармеец с красным треугольником на рукаве шинели хитро улыбнулся, вот только жалости в глазах не было, а плескалась только одна жгучая ненависть, будто ожег взглядом, полным торжествующего злорадства.
– Присмирели твои казачки, хвосты поджали – Советской власти шибко боятся! Так что на спасение не надейся и глазюками своими не сверкай. Ну надо же – еле живой, душа чуть теплится, а туда же, так и думает, как бы половчее глотку порвать!
Пасюк прикрыл глаза ресницами – встревать в разговор он не собирался и решил про себя, что будет продолжать играть обессиленного. Пока момент удобный не наступит, на что он яростно надеялся. Пусть даже будет один шанс из ста, даже тысячи, но лучше погибнуть в бою с шашкой в руке, хотя с ней он не устоит против здешних настоящих кавалеристов, закаленных войною рубак, и трех секунд.
Но уж лучше такую смерть принять, чем стать истерзанной тушкой в застенках Иркутской губчека!
Это в советское время писали об этой конторе исключительно в благостном свете. Вот только в свое время он прочитал много литературы о красном терроре, благо цензура исчезла, и сделал четкий вывод – эти злыдни в кожанках слюнтяйством совсем не страдали, как и гуманизмом, у них любой заговорит. И нет на свете человека, что способен выдержать по-настоящему профессиональные пытки.
– Отставить разговоры с конвоируемым!
Хлесткая команда была отдана подскакавшим к кошевке из арьергарда командиром конвоя, старым «знакомцем», щека которого все так же белела под намотанным на голову бинтом.
«Профессионал!»
Пасюк ненавидел этого красного командира всеми фибрами души, но отдавал ему должное, после той стычки с клинками в руках. Он тогда проиграл мгновенно и был сразу обезоружен – мастерство матерого воина моментально сломило его «показуху».
