Виталий Каплан - Юг там, где солнце
И конечно, поднимался от размякшей земли удушливый грибной дух, и мне хотелось плакать, как будто сейчас тот день, да, собственно, так оно и было, глянув вниз, я обнаружил на себе серенькие тесные джинсы с покоробившейся заплаткой на левом колене, и понял, что надо бежать от шоссе вглубь леса, бежать, ни о чём не думая, потому что уже слышны становятся крики Голошубовской команды, их распалённое дыхание и нечеловеческий гогот.
И я действительно кинулся было в тёмный провал леса, но зацепился за еловый корень и об него же и расплющил бы своё лицо — не сгруппируйся в последнюю секунду, приземлившись на согнутые в локтях руки. Тогда и утянулось наваждение, и вновь была на мне пятнистая камуфляжка, на груди болтался тупорылый автомат, и моё отделение окружало широкую, придавленную низким небом поляну.
Оттуда несло горьковато-кислым дымом, и слышалась странная, монотонная музыка. Она казалась похожей сразу на все известные мелодии, и в то же время я не мог сказать, чтобы ноты сменяли друг друга. Да это, собственно, и музыкой трудно было назвать — скорее, некий хор подземных карликов вёл ритуальную песнь.
Конечно, карлики — плод моего издёрганного воображения, там, на поляне, происходило нечто куда более гнусное. Там действительно совершался Большой Осенний Ритуал, и мне, к сожалению, известны были его гадкие подробности.
Потом, в залитых люминисцентным светом камерах следственного изолятора, Рыцари окажутся жалкими перепуганными людишками, — или, напротив, спокойными, преисполненными какого-то весёлого презрения — но всё равно обычными подданными Великой Державы, простыми как таблица умножения.
Но это потом, а сейчас они — нечто иное, они поворачивают реальность, к ним уже, судя по времени, сошла сила.
Сейчас они опасны как никогда, но только сейчас их и можно брать, — таков один из неприятных парадоксов нашей профессии.
Сейчас… Вот около раскидистого вяза сжались две тонкие фигурки — наверное, Игорёк Канер и Лёха Соколов. Метрах в двадцати от них замерли Копылов с Курилкиным, а ещё правее, почти уже у самого края поляны — Санька Пургин с Андрюшкой Гусевым. А дальше, ломаным кольцом — я их, разумеется, не вижу, но знаю — другие, готовые мгновенно распрямиться, едва лишь я подам голос. Жаль, не воспользуешься рациями — но если уж Большой Осенний Ритуал, техника бесполезна, сколько её ни святи. Добро ещё, огнестрельное оружие действует. Хотя всё равно Рыцарей надо брать живыми.
Сейчас… Я сам не понимал, почему медлю, ведь уже пора, но тем не менее застыл в тоскливой неподвижности, музыка обволакивала меня невидимой глазу липкой паутиной, и даже, как временами приходило мне в голову, — вплетала в себя. Тягучая, монотонная, такая же безнадёжно-серая, как этот мелкий дождик или прогибающееся от своего тёмного веса небо, она парализовала меня. И то же самое — я знал — происходило сейчас и с другими. Музыкальная шкатулка — вот как это называется на нашем профессиональном жаргоне. Слышать про неё приходилось, но лишь сейчас — вляпались.
С каждой секундой музыка становилась всё тяжелее и противнее. И кроме того, затылком я чувствовал чей-то любопытный взгляд, хоть умом и понимал, что такого быть не может, чудится всякая хренотень, ведь Рыцари — вот они, впереди, на поляне, сгрудились возле синеватого костра. Но тем не менее взгляд буравил мне спину, и не ощущалось в нём даже и ненависти, а лишь — весёлый какой-то интерес.
Не было сил обернуться.
И всё-таки я обернулся. Резко дёрнулся, с кровью отдирая музыкальную паутину от кожи, собрав последние ошмётки воли, через «не могу», сквозь заросли цепкого страха, сквозь буреломы гнилых мыслей — прорвался всё же, пролез.
Или меня протащили…
Впереди никого не оказалось — лишь давно не мытая, в бурых потёках стенка, по которой расползались бесформенной сетью ниточки трещин. Я почему-то сразу понял, что это — монастырская келья. Но только что-то в ней было не так.
Потом стало ясно, что же именно. Здесь не обнаружилось ни одной иконы, видно, чья-то лапа давным-давно похозяйничала, оголяя стены.
Впрочем, келья вообще зияла первобытной пустотой. Лишь воткнутый в медное кольцо возле низенькой двери, чадил догорающий факел. А в узком окне, ощерившимся пыльными остатками стекла, серел мокрый рассвет.
Кажется, время ощутимо ускорилось.
Над ухом у меня заполошно взвизгнул комар, я отмахнулся — и вдруг застыл, чувствуя, как холодный камень пола становится затягивающей трясиной. Потому что келья изменилась.
Теперь здесь был низенький колченогий столик, а на нём — неправдоподобных размеров стальное блюдо с выщербленными краями.
С блюда уставилась на меня пустым оловянным взглядом собачья голова — та самая, иссине-чёрная, в клочьях свалявшейся шерсти, и гнилая пасть вновь раззявилась, и змеился между жёлтых клыков распухший тёмный язык, облепленный сонными, с бронзоватым отливом мухами.
Губы мои привычно дёрнулись, но я вдруг с тоскливым отчаянием сообразил, что не помню ни одной молитвы. Спасительные слова, точно обернувшись юркими тараканами, разбежались по пыльным углам.
Единственная оставшаяся в голове мысль, точно подстреленная птица, билась о стенки черепной коробки: бежать! Немедленно бежать отсюда, пока не случилось того, о чём я, если и знал, то запрещал себе думать.
И однако же я стоял, тупо глядя в бесцветные мёртвые глаза, и дождался-таки, идиот: бурый язык шевельнулся, челюсти сдвинулись, и плотную тишину разодрали царапающиеся слова:
— А теперь грибочков покушай!
Я сжался, понимая, что ещё одна её фраза — и придёт смерть. Нет, не стоит себе врать — нечто гораздо худшее. Заткнуть, заткнуть ухмыляющейся гадине пасть!
И опять что-то изменилось. Неуловимо быстрое движение, мелькнувшая за окном тень — и запылённый футбольный мяч, выдавив острые осколки, ворвался в келью — прямо в оскаленную собачью глотку.
Но резко сжались гнилые челюсти, клацнули зубы, и вот — мяча уже нет и в помине, а довольная тварь опять смотрит на меня. Только теперь в её глазах я заметил что-то новое — не то злость, не то страх.
И ещё — смотрела она не столько на меня, сколько вперилась в правую мою руку, на которой что-то прерывисто бьётся — нет, не пульс, а компас налился вдруг свинцовой тяжестью — как только выдерживает кожаный ремешок! — и стрелка бешено вращается, точно пропеллер древнего самолета, но что самое странное, всё-таки это был не компас, а часы, круглый циферблат приблизился вдруг, став огромным, точно он вделан в грубые валуны Северной кремлёвской башни, и разразилсятаки серебрянным переливчатым боем. Колокол надрывался, гудел, рвал вокруг меня остатки ночной одури — и я разлепил слезящиеся глаза.
Солнце заливало комнату, золотило прожилистое дерево стен, и плясала на полу рябь от колыхавшейся за окном берёзовой листвы.
Где-то вдали бухал колокол — по всему видать, звонили к литургии.
Храм, как это чаще всего бывает, внутри оказался гораздо просторнее, чем если глядеть с улицы. Точно открылись в нём неожиданные пространства, заполненные гулким прозрачным воздухом, в котором перемигиваются друг с другом беспокойные огоньки свечей. Плыл повсюду лёгкий, смолистый аромат ладана, и мне на какую-то секунду показалось, что я стою среди залитого полуденным солнцем старого соснового бора.
Народу было не слишком много — оно и понятно, обычное воскресенье, не великий праздник. В основном — пожилые тётки, кое-кто с младенцами на руках, эти стоят поближе к Царским вратам, ожидая причастия. Малышня постарше, способная передвигаться самостоятельно, именно этим и занималась — детишки шныряли от иконы к иконе, протискиваясь между молящимися, точно между древесными стволами. Наверное, с их точки зрения сравнение с лесом куда как уместно. В общем, такая привычная храмовая обстановка — как всюду, будь то шумная, суетливая Столица или затянутая провинциальной ряской Тьму-Таракань.
Рядом, у ослепительно-белой стенки, сидела на раскладном стульчике сосредоточенная старуха, едва заметно шевелила губами и мелко крестилась невпопад. Чем-то она неуловимо походила на тётю Варю, и мысли мои тут же перескочили в завтрашний день, когда я, оставив позади и поезд, и старенький помятый автобус, не спеша пройду по извилистой поселковой улице, толкну зелёную калитку, и та протяжно скрипнет, поворачиваясь на заржавленных петлях. Чуть больше суток осталось, думал я, мысленно подпевая хору.
Тот не старался поразить воображение прихожан торжественным знаменным распевом, на клиросе, видимо, помнили, что «устроение важнее настроения» — и отчётливо вытягивали слова, лишь какой-то неуловимой интонацией подчёркивая особо важные места. Вот так же поют и у нас, в Покровском соборе. Будто и не уезжал я из Столицы ни в какой Барсов, будто сейчас, когда пропеты слова «всякое ныне житейское отложим попечение», распахнутся Царские врата, и выйдет наш старенький настоятель, отец Аркадий, испрашивая благословение у Господа на всех зде предстоящих и молящихся.
