Михаил Ахманов - Страж фараона
Они удалились, оставив Семена с Инени в беседке. Догоравшие факелы чадили, свет их был тусклым, неровным, но на востоке, за рекой, уже прорезалась первая алая полоска зари. С низовьев потянуло ветерком, предвестником утра, и деревья в саду вдруг ожили, зашелестели, купаясь в прохладных воздушных потоках. Пение цикад сделалось тише, сменяясь робким птичьим щебетом.
– Кажется, ты мечтал о мягком ложе в эту ночь? – произнес Семен, всматриваясь в лицо Инени.
Зевнув, тот улыбнулся.
– И продолжаю мечтать… Но что поделаешь! Нет награды, нет и наказания, как говорят в Уасете… – Инени потер кулаками глаза, потом наклонился к Семену и негромко промолвил: – Теперь ты знаешь все, мой друг, и понимаешь, что мне не хотелось втягивать тебя в опасные дела. Но воля богов превыше моей! Откуда бы ты ни пришел, ты появился вовремя. Ты помог мне решиться.
– Что ты имеешь в виду?
– Вспомни свой совет: держись подальше от молодого Джехутимесу, служи царице и радуйся жизни… Двое послали меня к Южным Вратам, не ведая, но догадываясь о намерениях друг друга: Софра, первый пророк и мой господин, и прекрасноликая владычица. Каждый хотел бы склонить Инхапи в свою пользу и заручиться помощью его и Рамери. Я мог выбирать! Мог бы напомнить им, что Софра далеко не стар и происходит из царского рода, что сердце его склоняется к царице и их союз был бы для Та-Кем благодеянием… Мог бы поведать кое-что еще… Слова у хитроумного жреца всегда найдутся! – Инени с усмешкой коснулся пальцем губ. – Но ты сказал: служи царице! А она не желает пускать мужчин на свое ложе, ни Софру и никого другого. Она хочет править сама! Хочет надеть клафт и корону с уреем, взять плеть и скипетр[16] и сесть на трон владыки Обеих Земель! Такова ее воля, и я, вняв твоему совету, сказал то, что было сказано. И ты это слышал.
– Слышал, – отозвался Семен и кивнул, подтверждая свое участие в заговоре. – Я слышал все, но не увидел среди вас своего брата. Почему?
– Брат твой неглуп и знает: если дерутся быки, достается траве. А он пока что трава, ибо подобных ему писцов и семеров в Та-Кем сотни и тысячи. Конечно, он догадался, что я сопровождаю его не из простого любопытства… Однако держит догадки при себе!
– Мудро, – обронил Семен. – Мой брат и в самом деле человек достойный. Думаю, ждет его великое будущее.
Бровь Инени приподнялась.
– Думаешь или знаешь?
Дьявол! – мелькнуло у Семена в голове. Как ни крути, а шагу не ступишь без пророчеств!
Он закусил губу, уставился на тлеющий факел и буркнул:
– Знаю!
* * *Их барка отплыла после полудня, вслед за большим кораблем Инхапи с бушпритом в форме рыбьего хвоста. На корабле поставили парус, и он медленно двинулся вверх по течению, к далеким крепостям, где воины меша Сохмет хранили покой второго нильского порога. Тоскливая это участь, думал Семен, стоя на корме, рядом с корабельщиком Мерирой и провожая парус взглядом. Тоскливая вдвойне – от скуки гарнизонной жизни и мыслей о былых победах, славных битвах и городах врагов, где каждый дом и двор сулят добычу… Нут-Амон, конечно, нельзя считать вражеским городом, но все же в нем повеселей, чем в цитаделях юга. Столица, как-никак! Храмы, дворцы, усадьбы богатых и знатных! Пиво, девочки, почет, коловращение жизни! Что еще надо ветеранам? Российским, пожалуй, квартиры и пенсии, а этим, местным, – царская ласка да усыпальница в Западных горах… Добавить еще колечко, и вынесут из города хуну неферу вместе с их Хоремджетом… Мудра царица, мудра, ничего не скажешь!
Кормчий прервал его мысли, пробормотав хриплым шепотом:
– Да будет с тобой, семер, и с братом твоим благословение Амона! Вы осчастливили меня! – Он покосился на Абет, дородную женщину лет сорока, сидевшую рядом с То-Мери под стеной каюты. – Вы дали мне больше, чем я просил – и жену, и дочь! Клянусь, я буду верен вам, как парус – мачте, как руки гребца – веслу! Я буду слушать ваш призыв и править вашей лодкой, пока не отойду в царство Осириса. Никто не скажет, что Мерира – неблагодарный пес, не помнящий добра!
– Не торопись благодарить, – вымолвил Семен. – Дочь – это неплохо, но ты еще взял жену, а жены бывают всякие. Есть и такие, что хуже разбойника.
– Это как, мой господин?
– Разбойник хочет твое добро или жизнь, жена – то и другое.
Мерира усмехнулся.
– У меня нет добра. Даже отцовской мумии, ибо я не ведаю, кто был моим отцом. Чтобы на меня Исида помочилась, если лгу! Я ведь родился в Хетуарете, господин, в те времена, когда им владели хик’со.
– И что же?
– Может, один из них – мой отец, да только мать мне об этом не сказала. А может, сказала, да я не помню… – Мерира захихикал. – Я ведь расстался с ней дня через три после рождения и знать не знаю, кем она была – шлюхой или из благородных. Меня нашел жрец на пороге святилища Сетха, а вырастили храмовые прислужницы и поварихи. Но я от них удрал… сначала – к рыбакам, потом – к джахи из Гебала, морским грабителям, а после – на царский корабль. Так что я сам из разбойников, и шкуру мою расписали бич и бронза. Вот, – он продемонстрировал шрам на предплечье, – это от стрелы шерданов, а это – от плетей кефти, а здесь – след от веревки, когда меня хотели повесить шекелеша…[17]
– Богатая у тебя была жизнь, – почтительно сказал Семен. – А говоришь, что не нажил добра! Память – вот твое сокровище, Мерира. – Он помолчал и добавил: – Когда-нибудь расскажешь мне, как тебя вешали шекелеша.
– С удовольствием, господин!
На ночлег в тот день остановились в Севене, городе на восточном берегу, вблизи каменоломен, где добывали прекрасный гранит, розовый, точно утренняя заря, и багряный, подобно финикийскому пурпуру. Здесь, как обещал Рамери, уже дожидался караван из десяти судов, низких, плоских и широких барж, предназначавшихся для перевозки камня и бронзовых слитков, что выплавлялись на рудниках Бухена. При виде массивных плотных глыб руки у Семена зачесались, глаза сощурились, и где-то под сердцем плеснуло теплой волной, как после стакана коньяка. Взять бы отбойник и молот и высечь, вырезать, вырубить! Что? Да все, что видел: девчушку в возрасте То-Мери, глазевшую на корабли, ее отца – рыбака, а может, охотника, женщину, что шла вдоль причалов с корзиной на плече, рослого стражника-маджая, чиновника в паланкине, который тащили восемь кушитов, грациозную девушку с кошкой, прильнувшей к ее ногам, гордого колесничего в громыхающей повозке, мускулистых гребцов и скорохода с выпуклой грудью и длинными, словно у журавля, ногами…
Соблазн! Дьявольский соблазн! Казалось, трех недель не прошло, как потел в баштаровом подвале, ругался и проклинал свое ремесло, а в пальцах снова зуд… Вроде как сам себя хочешь в рабство продать?.. – спросил Семен у Сенмена. Или Сенмен у Семена? Но суть была не в именах и даже не в том, являлись ли они разными личностями или одной и той же, возродившейся через столетия и, по воле загадочных сил, вернувшейся к своему прототипу, прежнему «я», чтобы снова слиться с ним; суть заключалась в их тяге к молоту и камню, в страсти к явлению форм, что скрыты в его глубине, в том даре, благословенном и проклятом, что держит в рабстве всякого творца. Но эта неволя была сладкой.
Они отплыли из Севена в первый день фаменота, который следовал за месяцем мехир. Лучшее время в Обеих Землях! На севере – зима, а тут – весна, воздух прохладен и пахнет свежестью, поля и рощи зеленеют, солнце палит не так яростно, и воды великой реки еще не убыли; послушно несут они суда и плещут у причалов. Погода казалась Семену такой, как в Петербурге в мае, если выдастся месяц теплым и не дождливым – редкость в родных местах, где климат капризен, как избалованная женщина. Но здесь не знали природных капризов, ибо Нил трудился словно отлаженный тысячелетиями агрегат: в должный срок воды его поднимались и в должный – спадали, и, подчиняясь этому вечному ритму, сезоны ша, пер и шему – Половодья, Всходов и Засухи – сменяли друг друга. Чередование их было привычно и знакомо с древности, и потому считалось, что время вовсе не движется вперед, а змеится кругами и всякий раз следует прежней, проторенной в веках тропой. Лишь человек, рождаясь и умирая, свергая и борясь за власть, строя и разрушая, упорно сражался с этой иллюзией неизменности.
Но сейчас время казалось застывшим, точно муха в куске янтаря. Река неторопливо струилась к морю, и караван день за днем плыл между зеленых нильских берегов, мимо полей и пальмовых рощ, мимо богатых усадеб, тонувших в садах, мимо селений, мастерских, каменоломен и гранитных пристаней, за которыми высились то пилоны храма, то стены крепости или военного лагеря, то белые, желтые, красные городские дома, сложенные из песчаника или из обожженных на солнце кирпичей. Ни лесов, ни гор, ни широких степных пространств и других привычных Семену пейзажей тут не наблюдалось; возделанные земли сменялись скалами или болотами, замершими под теплым солнцем, и эти скалы да заболоченные низменности в зарослях тростника были, вероятно, последним оплотом дикой природы. В них водились лягушки, жабы и цапли с изящными гибкими шеями, плавали утки и гуси, плескала рыба, а временами, к радости Семеновых спутников, проносились священные птицы Тота, длинноклювые ибисы, белые, с черной головкой и черным хвостом. Крупных животных Семен не видел, если не считать дремавших на отмелях крокодилов и домашнего скота – коров, ослов, овец и антилоп.
