В. Бирюк - Прыщ
Столь красочно обрисованные перспективы… пейзаж художника Верещагина «Апофеоз войны». С пирамидкой из одного черепа. Моего.
Ой ли? На понт берёт?
— Да полно тебе, дядя Демьян, меня страстями стращать. Нешто с Княжьего двора каждый божий день зарезанных упокойничков волокут? Тут же стража, княжьи слуги… откуда тут лихим людям взяться?
— Ага. Ну-ну. Оно конечно. Но… Ежели что — не обессудь. Слышал, поди: «Вольному — воля, спасённому — рай». Вот как бы воля твоя — во спасение райское до срока не претворилась…
Я откланялся, давешний «салоп» проводил меня до нашей казармы. Присвистнул на прощание выбитыми зубами, сделал пару шагов в сторону и исчез — пропал в ночной тьме подворья. Фонарей нет, окна не горят. Темно как…
Да факеншит же! В Африке столько негров нет, чтобы на всю «святорусскую темноту» — задниц хватило!
На ощупь взобрался на крыльцо. Хоть и из одной ступеньки, а шею сломать можно. На ощупь, в абсолютной темноте, пробрался через сени. В нашей «опочивальне» было чуть светлее — слабый отсвет от ещё не полностью прогоревших углей в печи.
Спать… какой сон, когда рядом храп, пук да зубовный скрежет! Устал, в глазах — будто песком насыпано. Хочу спать и не могу. Беседа с кравчим… просчитать не могу.
Он может и сам подослать. Я тут много чего наворотил. Могут посчитать, что лишнее знаю. Не «могут» — посчитают обязательно! Вопрос только — когда? Нехрен мне было сюда ехать! Ведь сказано же народом: «с глаз долой — из сердца вон»! А куда? — Без «службы» — нет «шапки». Назвался бояричем — полезай в… в куда влезть пустят. Или — «рассосался быстренько»? — В быдло. В тягловые, в простонародье, в народ русский. «И место твоё у параши».
Хотя теперь мне и этого сделать не дадут: «умножающий познания — умножает печали». Вплоть до преждевременной и скоропостижной…
И как тут будет играть кравчий… Может — сам, может — других подтолкнуть. Используя меня как приманку. Чтобы взять на «горячем». Точнее: «на столь юном, но уже хладном…».
Ещё одна странность в нашей беседе: уверенность — или проверка? — связи Акима и смоленского тысяцкого Боняты. Туфта какая-то. У Акима, конечно, своя жизнь есть. Но чтобы он особую любовь к тысяцкому от меня утаил… не верю. Или я чего-то пропустил? Или Аким какую-то отдельную игру затеял? Да ну, не верю… А сам-то… Аким многого о моих делах-похождениях не знает. А он меня не глупее, но в этом мире куда как опытнее… Интересно, с чего это кравчий вдруг делами тысяцкого заинтересовался?
Перемолачивать недостаточную информацию впустую — мучительное занятие. «Настоящее одиночество — когда вы всю ночь говорите сами с собой — и вас не понимают» — Жванецкий прав.
По утру голова — как пыльным мешком из-за угла стукнули. Третью ночь без нормального сна. После двух недель ночёвок в дороге. Что тоже… — в полглаза. А ещё казарму нашу толком не проветрили — тепло выпускать не хотели. Головы у всех… больные, подташнивает. Одного прямо в столовке выворачивать начало — еле успел из-за стола на крыльцо выскочить.
Интересно: мы с одной миски кашу хлебаем, если меня травить, то нужно травить всех «прыщей». Может, уже началось?
— Господин наставник, вестовой боярин велел сказать, что мне ныне надоть у евоных покоев службу несть. Тама, в людской, и спать велено, тама и кормить будут.
Добробуд рапортует старшому об изменениях в своём служебном положении. Хоть у кого-то дела хорошо идут.
— О, Добробуд, так тебя уже в настоящую службу взяли!
— Ага. Ну. Да какая там служба, Иване… Рождество ж вот-вот! Гонцов княжеских всех по-разгоняли — от князя подарки-позравлялки везть. У стрыя мужа двоюродной сестрицы по матери племяша мово батюшки… Ну, который тут по княжьей гоньбе главный — даже и в сенях постоять некому. А вестовые… ну… сам понимашь… во всякий час, спешно… и скачут, и скачут… Да и в людской там теплее.
Понятно: когда «сорок тысяч курьеров» — «вахтёр» обязателен.
Добробуд отделяется — из нашей казармы перебирается ближе к месту службы. Красимил медленно размеренно кивает. Как китайский болванчик. Здесь такой игрушки ещё нет. Говорят: «что ты, как кляча покусанная, головой машешь?».
Надо бы и мне с Буддой поговорить. Лучше уж в оружейке жить — там запоры крепкие, да и народ разный не топчется.
Будду искать не пришлось — сам с утра заявился:
— Ты и ты. Взяли сани, съездили в город. К щитовикам. Забрать два щита, мастером правленых. Привезть сюда. И — смотрите у меня! — чтоб ни царапинки! Давай быстро.
Взяли, с нашим одноглазым героем, клячу, запрягли в сани, поехали.
Я уже рассказывал, как я резвой тройкой, ночью, на речном льду правил? Как уходит в широченный шаг коренник, как болтаются по сторонам в истеричном галопе пристяжные? Как тройка мало-мало не взлетает в ночное звёздное небо посреди заснеженной равнины замёрзшей реки? Какой это кайф! «Эх, тройка, птица-тройка!»…
Так вот, здесь совсем не так. Про таких фольк издевательски говорит: «Конь — огонь. Четыре ноги, пятое брюхо. Не едет хоть мокро, хоть сухо». Кобыла старая, ленивая. Сплошное нуканье, да причмокивание, да покрикивание. Можно ещё вожжами встряхнуть да по крупу хлопнуть. Она пару шагов сделает и останавливается. Снова губами поплямкаешь — снова два шага сделает. Где тут педаль газа? — А нету. — Тогда сам сделаю.
Слез с облучка, вырезал у дороги какой-то замёрзший прутик. Такой… длинномерный. Как оглобля. Ка-ак её по заднице… Метров 20 пробежала. И — встала. Это — езда?! Это… это мучение. А не то, что вы в рифму придумали.
С такой клячей к Днепру по здешним кручам только кубарем спускаться. А назад подниматься — её на руках самим тащить придётся. Поехали дальней дорогой: вправо, вокруг, объезжая началы оврагов. Пока добрались до города, пока нашли место — одноглазый ухитрился два раза заблудиться, пока послушали щитовика — какой он великий мастер…
Что — «да», то — «да». Не знаю, как такие щиты в бою… и на руке легковаты… но — сияют! Один щит — круглый, другой — миндальный. Оба обтянуты ярко-красной кожей хорошей выделки — сапоги бы из неё пошить. Оковочки, умбоны, гвоздики, пряжки… всё бронзовое, начищенное. Как жар горят. Будто золото.
Как можно ворогов — золотом испугать? Или тут по принципу: «красота — страшная сила, увидят — сами разбегутся»?
К себе в усадьбу заскочил. Хотел с Акимом перетолковать — нету его, по гостям шастает.
Вообще — пустынно у нас. Народ приобщается к высоким достижениям административно-культурного центра «Святой Руси». В смысле: пьянствует, безобразничает и по церквам — свечки ставит. Но поручения мои исполняют: искали Катерину, у меня перед ней долг, обещание. Нету её ни у Параскевы-на-торгу, ни у родственников. И где — никто не знает.
Проведали Чимахая. Он в Свято-Георгиевском монастыре послушничает, на бесогона тренируется. Режим у них… на побывку не выпустили. Велел кланяться, благодарил, что я его, де, в такое хорошее святое место сунул. Тут, де, на него свет да благодать каждодневно произливаются:
— Так и говорит: я, де, ныне весь в благой вести. Аж по сюда. И ребром ладони по горлу показал. А иноки… ну, здоровые такие, двое. Они всё время рядом стояли, ни на минуточку, ни на шажок — не отходили, говорят: всё, де, свидание окончено, пора службы постовые служить. Ну, пост же. И пошли они.
— Не тяжко ли ему там? Домой-то не просился?
— Хто?! Чимахай?! Да его ж и ведьма перешибить не могла! А эти-то… Он-то и в прежние времена таких… А теперя-то! Его ж крестили заново! Он же ж не просто так, он же ж теперя Теофил! Так и объяснил: «тео», грит, означает — бог, а «фил», вот не поверишь! — любовь. Самому Господу полюбовник! И за что ж этакому уроду — такая радость? Прости господи.
С учётом вновь открывшихся обстоятельств в форме недавней беседы с кравчим, собрал тревожный чемоданчик. В смысле: торбочку. Кольчужку, ножички, зажигалку… свечек своих прихватил, из снадобьев кой-чего. А то я давеча, в княжью службу как голый в баню — безо всего. Только в этой дурацкой парадной одежде боярского недоросля. А, кстати насчёт бани: не забыть порошок зубной и щётку.
Зимний день короток, пока перекусили, пока собрался — на дворе уже синие сумерки. Одноглазый рукой машет: туда сворачивай, быстрее выедем. Сворачиваю: он-то город знает. Дороги заметены, узенькая колея на одни сани, по заборам — сугробы.
Покрутились по переулкам, в одном месте нищий выскакивает, цап кобылы за узду:
— Ой пожалейте, ой помилуйте, подайте христа ради на пропитание! На одеяние и проживание. С голоду-холоду помираю-погибаю! Отроче! Добрыми родителями возлюбленный и возлелеянный! Не дай пропасть душе иссушенной, измождённой, православной!
Я, после сытного обеда — первый раз за несколько дней поел нормально, как-то в благодушном настроении был. Типа:
— Прости мил человек, но у нас на подаяние нет ничего, а вот как будет, так мы тебе с превеликим удовольствием. И на пропитание, и на пропивание…
