Вера Камша - Млава Красная
– Нам не привыкать, Григорий Пантелеевич. Начальству, ему ведь виднее…
– Эх, Михайло Платонович, будет тебе на начальство кивать. Вот помяни слово моё, нам этот фольварк заречный ещё брать придётся.
– Всё ж, думаете, придётся?
– А то нет! Государь всё сказал, как отрезал. Ежели не примут Декрета о равенстве, не перестанут вернославных тиранить…
– А они не перестанут, ироды.
– Не перестанут. – Сажнев приподнял низко надвинутую фуражку, вытер со лба пот, проступивший, несмотря на холодную погоду.
– Значит, на Млавенбург пойдём, Григорий Пантелеевич?
– Пойдём, тут и гадать нечего.
– Так в Манифесте-то сказано, стать, стало быть, на рубежах ливонских. Стать, а не вперёд идти. Авось одумаются во Млавенбурге, а, Григорий Пантелеевич?
– Не одумаются, – сквозь зубы процедил Сажнев. – Не та публика. Им слабых тиранить – что конфекты после кофия вкушать. Да и науськивают их, нашёптывают. Держитесь, мол, ничего не бойтесь, поддержим, подопрём. А медведи анассеопольские пусть себе рычат. Так что, Михайло Платоныч, я не я буду, коль «на рубежах стоянием» дело и закончится. Млаву форсировать придётся. Может, не сейчас, не сразу, но придётся.
– Форсируем, коль приказ выйдет, – усмехнулся Рябых. – Чай, не впервой.
– Проме́ряешь броды, Михаил Платонович?
– Слушаюсь. Как только на месте будем.
* * *К пограничной Млаве Второй отдельный Югорский стрелковый батальон вышел ещё до полудня. Сплошная река серо-коричневатых, забрызганных дорожной грязью, потемневших сейчас от дождя и снега шинелей разбилась на множество ручейков, сворачивая с дороги. Больше семи сотен вооружённых людей с немногими повозками растекались сейчас по иззябшему нагому лесу; снег не переставал, и кое-где уже белели первые прочерки – на холодных мёртвых листьях, ещё цеплявшихся за иные ветви.
Холодно, пусто, мокро. Но вот пришли люди – и немые заросли ожили. К самой Млаве Сажнев выдвинул цепь аванпостов и секретов – по капказской привычке вдвое против уставного. Оттянулись в сторону боковые дозоры, держа под прицелом вздувшуюся от осенних дождей реку на протяжении двух вёрст.
Последовал приказ «разместиться скрытно», и Сажнев гневным рыком тотчас велел ни под каким видом пока что не разводить костров и вообще «не высовываться» к речному берегу – туда двинулись только опытные пластуны[12].
– Знаю, что мокрые, что обсушиться негде, – оборвал он ротных. – Но надеюсь, что вышли сюда скрытно. Лес пустой, птицы не кружились, донцы лазутчиков не видели.
– Мы-то, Григорий Пантелеевич, костров не запалим, а остальные? – заметил другой ротный, Пряхов, тоже старый, выслужившийся солдат, как и Рябых. К себе в батальон Сажнев всеми правдами и неправдами собирал именно таких. Чёрную кость, выдвинувшихся крепкой, природной смекалкой, знающих, что такое солдатский хлеб пополам с порохом.
– А другие как хотят, – ощерился Сажнев, прикладываясь к подзорной трубе. – Мы лесным просёлком выходили. Остальной корпус где-то там. – Он махнул рукой в сторону северо-востока. – Как бы ливонская вошь куснуть не попыталась; и потому стоять будем скрытно.
– А на мызе-то и не подумают, – так же негромко, словно про себя, добавил Рябых.
– Не подумают. И как бы беды не случилось.
– Да откуда ж беда-то, Григорий Пантелеевич?
– Увидят ливонцы дымы, перейдут Млаву, окружат мызу, и конец. Артиллерия, сам видишь, отстала. А на той стороне, боюсь, не одни только биргерские роты. Коль поискать как следует, там небось и всяческий прусский зверь отыщется, – припомнил Сажнев слова Росского. – Кайзер Иоганн, их немецкое величество, не зря особые наёмные полки заводит. Наслышан я про них – со всего германского бору по сосенке: швабские гренадеры, альпийские штуцерники да баварские драгуны с прусскими гусарами. Всего пять пехотных и три конных полка, хоть и называется дивизией, а по силе, считай, две выходит.
– Да откуда ж вы знаете, Григорий Пантелеевич? – не выдержал капитан Пряхов. – Есть тут дивизия оная, нет её – кто ж о том ведает?
– Дураками пруссаки б были, кабы своих псов наёмных сюда не отправили.
Ротные переглянулись. Они привыкли верить Сажневу – ещё со времён капказской Зелёной линии, когда брали штурмом Даргэ, а потом штыками – патроны все вышли – пробивали себе дорогу из горной ловушки. Но сейчас не то говорил Пантелеевич, совсем не то! Откуда ж ему знать-то? Они на рубеж только вышли!
Медленно тянулось время. Батальон грелся известным солдатским способом – винной порцией и делами сапёрными. Сажнев велел соорудить в глубине леса засеки и заплоты, немногие тропы перекрыть плетнями, что удержат конного, а дорогу, ведущую ко взорванному мосту, – перекопать рвом, насыпать вал и поставить невысокий палисад. От разгорячённых работой людей валил пар, но и теперь осторожность соблюдалась строго: колья рубили глубоко в чаще, подальше от пограничной реки.
За обычным делом миновал день, угас быстро, словно торопясь убраться, не видеть творимого осенью безобразия – жидкой грязи раскисших дорог, мокрого, с дождём смешанного снега да унылых бурых листьев, стоявших последней стражей на изломанных ветвях. Ближе к темноте Сажнев разрешил-таки жечь костры – люди совсем иззябли, а огневые ямы вырыты глубокие. Не в силах спать, Сажнев затеял обход постов, потом долго стоял в сгущающемся мраке подле взорванного моста, глядя на тонущий в сгущающейся тьме фольварк. Ни звука, ни огонька. Знамя биргерских рот здесь, а вот где сами ополченцы? Или флаг тут просто так, на страх подступающему супостату, показывает, мол, мы на страже?
Ничего не решив и чувствуя только подступающее раздражение вкупе со смутной тревогой, командир югорцев вернулся в лагерь. Фимка-денщик успел управиться с палаткой, нагрел чаю, поставил на огонь котелок каши, щедро заправленной салом.
Видя, что Сажнев не в духе, обычно словоохотливый Фимка помалкивал, в очередной раз чистя и смазывая пару пистолетов. Подполковник слышал, как денщик негромко бормочет себе под нос, позвякивая амуницией:
– И-раз, и-два, и-три, шомпол вынь, ветошь смени… Эх, эх, нам бы этакий пистоль, что у Глока и Баумгертнера выставлен…
– Ты о чём? – не удержался Сажнев.
– Так, вашескобродие, видел на Ладожской першпективе в магазине оружейном невиданный пистоль, револьвером именуемый. Грят, из самой из Америки привезли. С этаким барабаном поворотным, и зарядов в барабане оном шесть штук. Вот дело было бы – нам такой заиметь! А то в бою, вашескобродие, не назаряжаешься, бывает, уж больно быстро палите!
– А ты руками перебирай проворнее, вот и успеешь, – добродушно рыкнул Сажнев. Фимка и впрямь отлично разбирался в пистолях. – А про диковину твою… видел я её. Штука и впрямь изрядная. Вот только каждое гнездо в барабане том отдельно заряжать надо, и капсюль к каждому прилаживать, и пулю воском в гнезде крепить…
– Этак в бою-то не изощришься, ваше высокоблагородие!
– Точно. Наш пистоль хоть неказист, да в него патрон целиковый забил шомполом, и палить можно. А с заморской штуковиной… люди знающие говорили, что на каждый револьвер этот не один барабан иметь надо, а полдюжины самое меньшее, и все их перед боем снарядить. Менять же, рассказывали мне, можно быстро.
– Так то ж великое дело, вашескобродие! Может, и нам такой? – загорелся денщик.
– Ишь ты, «может»! Не слыхал я, чтобы от казны нам такие достались, а самим покупать – дорога игрушка пока что. Тот случай, что «рупь перевоз». Да и в бой ведь новое не потащишь сразу. Обвыкнуться нужно. Но штука стоящая, Фимка, глядишь, и до неё очередь у нас дойдёт, раз уж государь никаких денег на штуцера наши не пожалел.
* * *Как ни тянется, как ни упирается осенняя ночь, как ни цепляется за край горизонта лапами тёмных облаков, тщась наподольше скрыть солнце, лучи его всё равно пробьются, пусть и слабее и не столь победительно, как весной или летом.
Утро тридцатого октября вставало над Млавой, но солнце, едва проглянув, утонуло в плотной перине серых туч. Хотя уже и то благо, что ночью стих дождь, уступив место густому снегу. На земле он пока по-прежнему таял, но скоро, совсем скоро ляжет уже надолго.
Происшествий не случилось. Ливонцы, буде находились они где-то поблизости, ничем себя не проявили. Правый берег Млавы точно вымер, и снегопад спешил услужить, скрывая западный край от русских глаз сплошным белёсым занавесом.
Сажнев, не теряя времени, велел продолжать работы. Но едва солдаты успели взяться за заступы, как в расположение батальона прискакал гусарский поручик, да не просто гусарский, а лейб-гвардии Гусарского полка – в щегольском ментике, с высоким кивером, словно собравшись на парад.
– Кого там нечистый несёт нам на голову? – проворчал Сажнев, вставая с лапника.
– Здорово, стрелки! – громогласно объявил меж тем новоприбывший, совсем молодой, розовощёкий и со старательно отращиваемыми, но ещё далёкими от идеала чёрными усиками.
