Андрей Ерпылев - Запределье. Осколок империи
— Давай, давай, не ленись! — покрикивал на домашних Кузнецов, радуясь хоть какой работе, лишь бы не сидеть сложа руки — не умел мужик бездельничать, хоть убей. — Дожди зарядят — рады будете!
«Ничего, — думал он, оглядывая с верхотуры окрестности. — Приживемся и тут. А пугали-то, пугали… Мол, десять месяцев в году — зима, медведи по улицам шастают… А тут, оказывается, тоже жить можно. Главное, сиднем не сидеть. А так ничего — сдюжим! Русский мужик — он живучий. При помещиках-кровососах не сгинули — и тут как-нибудь проживем. Не на дядю, чать, пашем — на себя…»
В очередной раз подняв голову от работы, он увидел, как из лесной чащи появился незнакомый мужик, бодро шагающий, опираясь на суковатую палку-посох, по направлению к деревне.
«Во! И странники перехожие тут есть, — обрадовался Кузнецов. — А говорили, говорили-то… На двести верст кругом, дескать, никого нет, одно зверье. И тут соврали!..»
— Перекур! — скомандовал он, втыкая топор, обухом которого ловко загонял в брус деревянные же колышки-гвозди, выструганные из крепких сучков, и принялся спускаться вниз. — Надо гостя встретить-приветить. Авось, чего интересного расскажет…
* * *— Врут все! — авторитетно заявил странник, с аппетитом уминая нехитрую снедь, которую, оторвав от себя, собрали со всех домов (жили-то не шибко сытно: хлеба — и того не было, а в лесу по ранней поре — шаром покати). — Не было тут никакого мора.
— А тогда, как? — не утерпел Тимофей Сальников. — Куда селяне-то подевались?
В не шибко просторный дом старших Кузнецовых (хочешь не хочешь, а пришлось сыновей отделять, благо изб хватало) понабилось все мужское население Новой — так, после долгих обсуждений и споров решено было назвать деревню, старого названия которой никто не знал. Всем хотелось узнать хоть что-нибудь о своей новой родине от местного жителя, знавшего, вероятно, тут все вдоль и поперек. Ведь, как ни крути, а жить тут придется долго, даже если власти лет через десять сменят гнев на милость — разрешат вернуться. Не приучены были трудолюбивые мужики шастать туда-сюда в поисках лучшей жизни, как цыгане или непутевые горожане.
— Ушли, — проглотил наконец кусок путник. — Ушли отсюда за лучшей жизнью.
— Как ушли? — не понял Спиридон Коровин, еще один из поселенцев, правда, не из Воронежской губернии, а из Тамбовской, появившийся в Воронежском караване на одном из пересыльных пунктов на Урале, когда уполномоченные из Москвы деловито перемешивали «кулацкое отребье», стараясь, чтобы односельчане не оказались рядом, — разбивать привычный крестьянский уклад, так до конца. — Куда ушли? Тут же край света — куда отсюда уйти можно?
— Ну, положим, не край, — степенно ответил прохожий, отложив новенькую деревянную ложку и надолго присосавшись к кружке с квасом. — Велика Расея во все стороны… Конца и краю ей нет. Вот вы откуда пришли?
— Из-под Воронежа… С Тамбовщины… Пензюки мы… — вразнобой понеслось из разных углов избы.
— Во! — поднял вверх узловатый, как древесный корень палец странник. — А мы про те места только в стариковских байках и слыхали. А старики наши — от своих стариков. Почитай, три сотни годков с лишним мы от тех мест сюда подались… А на восход отсюда, знающие люди бают, еще столько же нашенской, расейской землицы лежит, как вы прошли. И везде люди есть — до самого моря-акаяну. А ты говоришь — край света…
Мужики подавленно замолчали, со скрипом почесывая в заросших затылках и силясь окинуть разумом такую громаду. А они-то и в самом деле считали, что дальше некуда — пройди еще чуть-чуть — за тот лесок и все: край земли, из-за которого по утрам выкатывается Солнышко. Нет, в церковно-приходской школе многие из них слышали про то, что Земля круглая и сколько ни иди — края не будет, даже глобус видели, но чтобы родная страна была такой огромной — в темных мужицких головах никак не укладывалось. Привыкли жить от поля до овина, от околицы до околицы, а на людей, побродивших по белу свету, смотрели с несказанным уважением: это ж надо — до самого Питера доехал и возвернулся! Только подумать — в Японскую до Байкала-моря добирался! Ёшкин кот — в самой Неметчине в Ерманскую в плену побывал!
— Это ж сколько землицы распахать можно… — вздохнул Степан Никитин, «выковырянный» советской властью из глухой пензенской деревеньки Алексеевки, ютящейся на нескольких пригорках посреди болотистой равнины и всегда страдавшей из-за нехватки пахотной земли. — Паши и паши, пока силенок хватит…
— Вот тебе, накося выкуси! — сложил увесистый кукиш прохожий, ткнул поочередно в физиономии сидящим возле него мужикам и суетливо перекрестился на Красный Угол, где сиротливо приютился крошечный бронзовый образок Никиты Чудотворца — одна из двух дорожных иконок, чудом припрятанных Сальниковым среди пеленок грудной Катеньки от красных аспидов. Остальные образа бесноватый Минька Дурнев со своими пьянчужками-активистами порубил топором прямо на глазах набожного мужика, сердце которого кровью обливалось от такого святотатства. А по прибытии на место подарил Тимофей образ своему новому другу и крёстному той же Катюшки (окрестил тайком еще на Урале батюшка, невесть как прибившийся к кулакам), оставив Богоматерь Троеручицу себе. — Чтобы землицу распахать — надобно на то благословление от власти получить. А она, власть-то, не шибко горазда землицу дарить. «Земля крестьянам!» — скривив рожу, прогундосил он, явно передразнивая когото. — Видали мы землю эту, как же… Зато налогом обложили — мама не балуй. Почище, чем при царе-батюшке.
— Это точно… Правду говоришь… — закивали мужики, даже не думая злиться на странника за богомерзкий кукиш. — С властью оно завсегда так…
— А я что говорю? — ярился путник. — Ну, положим, отстроитесь вы тут, земельку распашете… На сколь силенок хватит, — ехидно подмигнул он Никитину. — А по осени нагрянут с Кирсановки землемеры, да все наделы тут у вас перемерят-пересчитают. И на каждую десятину — налог. И драть будут по семь шкур, так что ни продыху, ни праздника вам, православные, не будет.
— Так оно… А куда податься?.. Везде одно…
Но прохожий воровато оглянулся, поманил собравшихся пальцем и, заговорщически нагнувшись к ним, таинственно прошептал:
— Есть место, православные. Земли там — паши не хочу, зима — два месяца в году, да и не такая, как у нас, а теплая да снежная. Летом — два урожая собрать можно. Если не лениться, конечно. В лесу зверя всякого полно — сам в руки идет, грибов да ягод — бери не хочу. В озерах да реках рыбы — весло воткни, стоять будет. А весной и осенью птица перелетная — на два-три дня солнце стаями закрывает, будто тучами. Народ друг на друга зла не держит…
— И золото, поди, из земли само прёт? — недоверчиво присвистнул Игнат Логинов, среди односельчан заслуженно носящий кличку «сумлеваюсь я». — Сумлеваюсь я, что-то…
— Переть не прет, — ответил странник. — Но имеется. Кто хочет, себя обеспечит. Только трудись, знай — не ленись.
— Врешь ты все… — разочарованно переглянулись мужики: пусть и темные, дураками они не были. — Сказки все это детские. Слыхивали и не такое…
— Вру?! — прохожий сунул руку за пазуху, вытащил небольшой сверток, размотал тряпки и плюхнул на стол. — Смотрите, Фомы неверующие…
На кожаном лоскуте грудились тускло-желтые комочки. Первым протянул руку Тимофей, выгреб из кучки причудливый слиточек, подкинул на ладони, удивленно присвистнул. Весил небольшой — с ноготь большого пальца — кусочек металла неожиданно много, почти как свинцовая пуля. Или старой царской чеканки империал1…
— Гля, братцы! Никак и вправду золото!
Мужики зашумели, к тряпице потянулись руки, золото пошло по рукам…
— И где ж такие места лежат? — поинтересовался Афанасий, когда пересуды поутихли, а самородки вернулись на место — все, без обмана. — Никак, в заморских странах, а? За морем-акаяном?
— Точно, православные! — вклинился Игнат. — Слыхал я, что есть такая землица — Америка… Сумлеваюсь я…
— Какая тебе Америка? — неторопливо завернул в тряпицу свое богатство прохожий и схоронил за пазухой. — И не за морями вовсе, совсем недалече отсюда…
2
Слух о богатой ничейной земле, управляемой мудрой справедливой властью, пронесся по всей Новой. Долго судили да рядили сельчане, но наконец порешили отправить со странником троих, чтобы своими глазами убедиться, врет убогий или говорит чистую правду. Ну хотя бы и неправду, а так — полуправду. Да хоть бы и четверть правды — очень уж были ссыльные обижены на тех, кто загнал их куда Макар телят не пас и бросил посреди леса. А коли там хоть чуть-чуть из того, что прохожий расписывал, есть на самом деле, то бежать туда без оглядки. Приучили крестьян поколения жизни к сермяжной мудрости: от добра добра не ищут. Но то ж от добра…
