Василий Звягинцев - Бои местного значения

Наркому тоже так казалось, он только не сказал, что ночью с ним была совсем другая женщина.

Еще — он не сказал и ей о совершенно авантюрном, невероятном для любого здравомыслящего субъекта, но при здравом размышлении вполне осуществимом плане.

Но заодно Шестаков понимал — реализовать возникший замысел возможно только в том качестве, что проявилось у него всего лишь вчера. Лишь бы эти неожиданные черты личности в нем сохранились, а не исчезли так же внезапно, как пришли, сменившись жестокой депрессией и вытекающей из нее потерей упругой и жесткой воли.

Темнело в конце января в этих широтах и вообще-то рано, а уж под покровом низких, цепляющихся за верхушки деревьев туч и плотно заполнившего пространство между землей и тучами, горизонтально летящего снега серые сумерки стали сгущаться вскоре после полудня.

Они втроем сидели в рабочем кабинете Власьева перед полуоткрытой дверцей голландки, а ребята в соседней комнате увлеченно листали толстые книги. Старший — «Землю и людей» Элизы Реклю, а младший — Брема с цветными литографическими картинками.

— Я уже говорил, что за годы своего уединенного житья продумал все возможные варианты будущей судьбы. Вы даже не представляете, как хорошо думается в одиночестве, которое длится второй десяток лет подряд. Мне даже как-то неприятно сознавать, что оно, похоже, закончилось. Ожидание вообще лучше исполнения желаний, вы замечали?

Шестаков заметил другое: Власьев был все-таки слишком, утомительно разговорчив.

Что, впрочем, неудивительно. По причине того же уединения. Нарком мог представить, как, бродя по лесу или занимаясь научными изысканиями, старый приятель разговаривает вслух сам с собой.

— И я не сомневался отчего-то, что подобный день когда-нибудь придет. Вот он и пришел. Я ведь непрерывно изобретал, нет, точнее — строил планы грядущей войны с Советской властью. До деталей продумывая собственное поведение, самые невероятные повороты судьбы и политические коллизии… Нет-нет, не думайте, что я повредился в уме. Я не пикейный жилет и не… Я скорее уподобился отставному полководцу, который переигрывает в уме минувшие кампании и пытается подготовиться к грядущим. В надежде, что его, как Суворова, вдруг вызовут из Тульчина. А ему, заметьте, тогда было уже шестьдесят восемь лет, на двадцать больше, чем мне сейчас…

— Значит, ваш Сен-Готард еще впереди, — усмехнулся Шестаков.

— На что и надеюсь, — без тени иронии ответил Власьев. — Остается реализовать один из подходящих сценариев. У вас какие документы при себе имеются?

— Как какие? Все положенные нормальному советскому человеку. Дома ничего не оставили. Паспорта, профсоюзные книжки, у меня еще партбилет, удостоверения наркома, члена ЦК, депутата Верховного Совета, орденские книжки… — ответил Шестаков.

— Можете бросить их прямо сюда, — указал Власьев на бьющееся за чугунной створкой алое пламя. — Только вы, Григорий. Зоя может свои оставить…

— Тем более что паспорт у меня на девичью фамилию, я ее не меняла… — сказала жена.

— Очень хорошо. Как фамилия-то, если не секрет?

— Какой секрет? Пашкова… — Зоя, похоже, слегка даже обиделась. Нашелся человек, который ее не знает. Ее, чьи фотооткрытки продаются в любом киоске.

Власьев прикрыл глаза, задумался о чем-то, шевеля губами.

— Неплохо. Даже вполне удачно. Я, видите ли, на эту тему тоже размышлял. А поскольку и химией достаточно занимался с времен военной службы — минеры все химики, как вам известно, — то безукоризненный способ спецчернила из документов вытравлять изыскал. Не целиком, чтобы в глаза не бросалось, а местами. Из вашей фамилии, например, без всяких усилий можно несколько сделать. Непохожих и вполне благозвучных. Вот, например: Танукович. Или — Гвацикадзе.

У нескольких букв одни штришки убрать, другие подрисовать — и все. Вы, Григорий Петрович, инженер, черчение изучали, вам труда не составит аккуратненько дорисовать в смытых местах, а остальное я на себя беру…

Шестаков прикинул — да, из выписанной щеголеватым писарским почерком фамилии жены те, что назвал Власьев, сделать можно вполне. И еще кое-какие.

Это ему понравилось. Авантюра начинала приобретать черты реальности.

— А мой паспорт почему не годится?

— По ряду причин. Первая — фамилия для переделки менее удачная. Второе — уж на вас-то установка будет дана в полной мере. Искать будут не только по фамилии, но и по номерам документов, и еще по каким-то тонкостям, мне неизвестным. Уверен, что, вводя паспортную систему, большевики все предусмотрели. Для членов правительства и надежных партийцев — одни номера и серии, для простых обывателей — другие, для классово чуждых, лишенцев и освобожденных из тюрем — третьи…

Возможно, и еще какие-то фокусы имеются. Зачем же лишний раз рисковать? Вот чекистские удостоверения мы время от времени использовать можем, но отнюдь не систематически. А пока попробуем мою методику…

Шестаков с интересом наблюдал за манипуляциями своего командира.

Власьев выставил из шкафчика на стол несколько пузырьков с жидкостями разного цвета, с помощью пипетки создал в чашке Петри некую смесь, распространившую в комнате запахи аммиака, хлора, чего-то еще, не менее резкого и противного. Вдел под правую бровь часовую лупу, протянул руку уверенным движением, и Зоя, успевшая сбегать в соседнюю комнату, вложила в нее свой паспорт.

Власьев обмакнул в чашку заостренную спичку, обмотанную тщательно расправленным клочком ваты, и приступил…

Не более чем через десять минут он помахал паспортом в воздухе, подул на него и показал наркому:

— Прошу. Теперь ваша очередь. Вот тушь, вот бумага, попрактикуйтесь на черновике — и вперед. Только постарайтесь, чтобы с одного раза получилось. Второй раз бумага не выдержит, разводы пойдут, и сетка нарушится…

Вырисовывая штрихи и линии на зеленовато-серой странице паспорта, Шестаков думал, что, судя по уверенности действий Власьева, он далеко не первый раз занимается подобным делом.

Отчего бы и нет? Начиная с двадцать восьмого года спрос на такого рода услуги постоянно рос. Спасающимся от коллективизации «кулакам», «лишенцам», беглецам из мест ссылок и высылок, многим другим категориям граждан страны, «где так вольно дышит человек», грамотно подправленные документы были если и не дороже жизни, то равноценны с нею. Удивительно только, что до сих пор его никто не выдал.

Значит, скорее всего ни один из владельцев выправленных им документов до сих пор не попался. Это обнадеживало…

— Ну вот, пожалуйста… — Он с облегчением выдохнул воздух, который непроизвольно задерживал в груди во время работы. — Теперь ты у нас чистокровная полька, Танукович Зося Стефановна. Не уверен, что такие фамилии есть на самом деле, но при проверке на вокзале, думаю, сойдет. Главное — даже отдаленно исходную не напоминает. Вы гений, Николай Александрович!

— Чего там, — заулыбался довольный похвалой Власьев. — Не самый сложный вариант. Еще над вашими чекистскими документами помозгуем. Там тоже интересные решения просматриваются… Исключительно в рассуждении чистого искусства.

— Постойте, — сказала вдруг Зоя. — А прописка? Тут тоже нужно что-то сделать. Наш адрес слишком известен. Какая-то провинциальная племянница — и прописана в правительственном доме в Москве. Любой милиционер этот адрес наизусть знает.

— Столичный милиционер, — уточнил Власьев. — А уездные и в областном центре, как главная улица называется, вряд ли помнят, — пренебрежительно махнул рукой Власьев. — Можем просто номер дома изменить одним штришком, а можем и улицу, чтобы даже отдаленных ассоциаций у проверяльщиков не возникло. А хотите, из Москвы разом Минск сделаем? Тоже не слишком сложно. Но это все пустяки. Думать нужно о моментах стратегического значения…

— Что вы имеете в виду? — искренне не понял хода мыслей товарища Шестаков.

— Как же? Мы ведь условились, что объявляем войну совдепии. Поэтому, э-э, должна быть стратегическая цель, пусть не войны, пусть хотя бы кампании. Можете таковую назвать?

— Нет, — честно признался Шестаков. Отчетливо потянуло бредом. Возможно, Власьев на самом деле повредился от одиночества и навязчивых пятнадцатилетних мыслей.

А что? Вполне вероятно. Капитан Гаттерас, например… Иные известные в истории параноики и маньяки. Все поначалу, как правило, производят наилучшее впечатление глубиной знания предмета и целеустремленностью и лишь потом…

Его мысли прервал добродушный и вполне нормальный, без надрыва и повизгивания, смех.

— Вот-вот. У вас все прямо на лице написано. А я ведь далеко не псих, прошу заметить. И о нашей стратегической цели пока что понятие имею ничуть не большее, чем вы. Но она ведь должна быть, согласитесь, иначе… Ну, кто мы тогда, если иначе?