Там, где дует сирокко - Евгений Саржин
В его жизни, пропахшей рыбой и машинным маслом от двигателя катера, было место книгам, хотя не все, кто были с ним знакомы, могли бы в такое поверить. Он читал, как иные пьяницы пили – редко, но запоями. И как и пьяницы, долго смотрел потом на окружающий мир осоловелыми глазами, пытаясь понять, где он и что он.
А вокруг была та же Марсала – город, который знал финикийцев и их детей карфагенян, римлян, остготов, арабов, норманнов, Сицилийское королевство, единую Италию, Европейский Альянс и вот… снова арабов. Это Стефано тоже почерпнул из тех книг, что удавалось добыть. Он давно уже перечитал всё, написанное по-итальянски, что смог найти в бумаге, и был уверен, что никогда не привыкнет к чтению с экранчиков, как то делало всё младшее поколение. Ну, как «всё», те из этого поколения, кто читал, конечно, и не то чтобы их было так уж много. Но вот же – необходимость победила, и крошечные, «пальчиковые», как их тут называли, диски, что привозили бородатые муташарриды (надо, кстати, ещё заказ Салаху сделать), открывали для него то, что крылось за истоптанными с детства камнями родного города. Потому что во время своего последнего «запоя» Стефано читал книги по истории Острова. Да, финикийцы, остготы, норманны… а вот и второй раз арабы. Но если Марсала пережила их тогда, то, может, переживёт и сейчас? Если…
– Доброе утро, Ситифан! – ворвался в его размышления глубокий женский голос, и Стефано поднял голову.
Он, задумавшись, забрёл на Джованни Берта и сейчас стоял возле двухэтажного панельного дома с открытыми балкончиками и грубым изображением пальмы на вывеске. На балконе первого этажа стояла женщина, чернокожая, высокая, полная, задрапированная в просторное платье кремового цвета, словно нарочно под цвет панелей. В одной руке она держала дымящуюся сигарету, на предназначенном для цветов держателе перил стояли пепельничка и чашка кофе.
– Доброе утро, Таонга! – махнул ей рукой Стефано. – Как идут дела?
Таонга затянулась и выпустила дым, её полные губы были подведены фиолетовым, придавая черному лицу немного гротескный оттенок.
– Не так плохо, ильхамдулилла, – ответила она наконец, – пансион заполнен наполовину, а значит, я ложусь спать не голодной.
«Это заметно», – подумал Стефано, но вслух спросил:
– Гости из Мадины?
Женщина чуть приподняла массивные плечи и качнула головой, луч солнца блеснул на её волосах, зачёсанных вверх на три пальца.
– И оттуда тоже, как не быть… но не только. Местечко у нас хорошее, людям нравится проводить здесь время. Почему нет?
«Потому что это один из немногих уголков Острова, где всё осталось по-старому», – вертелось на языке у Стефано, но он только пожал плечами:
– Местечко хорошее, да, но я не люблю, когда весь этот народ… топчется по пирсам, пока мы чалим суда. От их галдежа рыба тухнет.
Таонга улыбнулась, сверкнув белыми зубами:
– Вся не протухнет, что-то да останется. Зато рестораны заказывают втрое больше обычного, а значит, и спрос на рыбу растёт. Аллах не любит тех, кто жалуется.
«Мунафиков[2] Он тоже не любит», – мрачно подумал Стефано, но только кивнул, вскинул вверх руку с двумя сжатыми пальцами и, бросив «хорошего дня», медленно двинулся дальше к морю.
Владелица пансиона «Аль Мусафир» вызывала у него странные и большей частью неприятные чувства. Не потому, что африканка – по крайней мере, ему нравилось думать, что не поэтому. Просто Таонга, даже чёрная, была из «старых людей», и он знал её в старые времена и даже близко, да. И её чёрное тело было весомым (и ещё каким весомым) напоминанием того, как изменилась жизнь в Марсале в течение всего одного поколения.
Родители Таонги приехали на Остров с одной из последних волн эмиграции, до Большой Войны и конца старого мира – из Нигера, кажется. Или из Нигерии? Да какая разница. Они, африканцы, оказавшиеся на Острове, поначалу честно пытались приспособиться. Болели за «Спортклуб Марсала», ходили на мессу по воскресеньям, жертвовали на нужды местной церковной общины, называли своих детей католическими именами… Он хорошо помнил и тогдашнюю Таонгу, которая ещё откликалась на имя Албина. Она училась в той же школе, что и он, но младше на два класса. Была молодой да ранней, в отличие от её родителей, всегда выглядевших так, как будто те извинялись за то, что тут поселились. Но Албина ни за что извиняться не собиралась. Первой из своих сестёр она начала носить мини-юбку, первой стала открыто курить на входе в молодёжный клуб и, сверкая безупречными зубами, пересмеиваться с марсальскими мальчиками. Первой и дала понять, что белые юноши ей вовсе даже не неприятны. О, как ясно он помнил тот день, когда попробовал её – когда тебе девятнадцать, такое не забывается. Стефано тогда работал сортировщиком в порту, а Албина, бросившая школу – официанткой в местном баре. Уже задули ветра перемен, чёрные, как её африканская кожа, но не о переменах думал он, когда затащил её в комнатушку за баром «Альберто», впился в мягкие губы и едва не сломал в спешке змейку на её мини-юбке. Тогдашняя Албина, хоть и ещё с крестиком на груди, была горяча, как разогретая летним солнцем брусчатка Пьяцца ди ла Република.
Потом она намекнула ему, ещё не остывшему от страсти, что работает тяжело, её отец беден, а мать умерла, и… и Стефано понял, что дело было не в том, что он ей так уж приглянулся. Позже он узнал, что немало парней из портового района захаживало в «Альберто», чтобы пощупать в душной комнатушке её роскошные формы. Но что с того? Жизнь ведь и правда не сладка у дочери иммигрантов, а концы с концами сводить надо.
Но, как выяснилось, помимо знойного африканского тела у Албины был ум – вёрткий и шустрый, мгновенно чуявший, откуда дует ветер. В хаосе дней Газавата, когда на севере росли грибы ядерных взрывов, а над мусульманскими кварталами Палермо взвились знамёна с чёрным солнцем, она сориентировалась быстрее, чем другие, появившись однажды на улице в длинном платье африканского покроя. «Албины нет, да и никогда не было по-настоящему», – объявила эта девушка двадцати лет отроду. Она Таонга, истинная дочь Африки, и свет на дорогу перед ней пролило учение великого Махди.
И больше всего Стефано
