Андрей Ерпылев - Зазеркальные близнецы
Многое загружалось (став на “ты” с компьютером, иного слова Александр подобрать просто не мог) прямо в мозг, минуя сознание, посредством какого-то сложного оборудования. Бежецкий поначалу довольно скептически относился к этим процедурам, напоминавшим что-то из прочитанной еще в детстве и полузабытой фантастики, но потом, когда при тестировании невинное, казалось бы, слово экзаменатора поднимало целый пласт “чужой” памяти, о котором он даже не подозревал, — очень даже зауважал. Например, откликаясь на имя какого-нибудь древнегреческого героя, типа Агамемнона или Калханта, промелькнувшее в речи собеседника, он, помнивший из всей мифологии солнечной средиземноморской страны только Геракла да Тесея, “замочившего” в лабиринте Минотавра (опять-таки по мультфильмам, виденным в детстве), мог цитировать наизусть длиннющие отрывки из истории Троянской войны или, услышав начало какой-то латинской поговорки, автоматически выпаливал ее продолжение, причем на языке Овидия и Цицерона. Видимо, этими знаниями любому образованному человеку того мира, тем более дворянину, получившему отменное образование, полагалось пользоваться не задумываясь.
Александр по книгам и фильмам знал, что большинство представителей высшего сословия Российской Империи получало энциклопедическое образование еще в детские и гимназические годы, а митрофанушки в их среде встречались довольно редко. Но о подлинном объеме знаний обычного (хотя и принадлежавшего к спецслужбе) кадрового царского офицера, а не ученого какого-нибудь или другого рода интеллигента, убедился только на собственной шкуре, пардон, на собственных мозгах. Неглупый и закончивший не последнее в общем-то военно-учебное заведение, майор Бежецкий — офицер совкового разлива, мягко выражаясь, совсем не смотрелся рядом с блистательным ротмистром Бежецким из “зазеркалья”. Культивируемый в течение десятилетий сонмом российских, советских и снова российских “интеллигентов” образ российских дворян, а в особенности представителей военной касты, как этаких плейбоев а-ля рюс, учившихся чему-нибудь и как-нибудь, бойко тараторящих по-французски и держащих в голове только лошадей, карты, попойки и “дам-с”, рушился на глазах, как карточный домик.
Размышляя над этим парадоксом в минуты редкого досуга, Александр пришел к мысли, что иначе и быть не могло. Наивно было бы предполагать, что российское дворянство, столетиями бывшее опорой не только престола, но и всего Государства Российского, не случись революции, благополучно выродилось бы и повымерло от сибаритства и извращенных излишеств, а ему на смену пришел бы крепкий, здоровый и сметливый мужик от сохи из мечтаний графа Льва Николаевича, русофилов-утопистов и иже с ними. Чепуха все это! За рубежом дворянство в конце позапрошлого и особенно в начале прошлого века переживало не меньший кризис, и именно оно своей показной хандрой и прочими прибамбасами заразило фрондерствующую дворянскую молодежь Российской Империи. Однако и до сих пор основные дворянские фамилии Европы отнюдь не оказались выброшенными на свалку истории, как мечтали “прогрессивные деятели”. Чем же хуже мы, русские? Только тем, что мы русские? И то только для “интеллигентов”, вернее известной их части, злобствующей именно по этой причине. Кстати, подавляющее большинство спивавшихся, коловшихся (а также куривших и нюхавших), резавших на этой почве вены и загибавшихся от сифилиса продвинутых русских начала прошлого века происходило тогда именно из разночинцев…
Конечно, крепкий, здоровый и сметливый мужик от сохи, выбившийся в люди, присутствовал в мире ротмистра Бежецкого в значительном количестве и практически во всех общественных институтах — от заштатной земской больницы до тамошнего отряда космонавтов. Выходцы из слоев, не имевших никакого, даже самого отдаленного, отношения к дворянству, руководили концернами, командовали армиями, входили в немалом числе в кабинет министров и, естественно, в Государственную думу… Что далеко ходить: всесильный Борис Лаврентьевич Челкин, светлейший князь, в настоящий момент энергично вершивший судьбы Империи, был сыном рядового императорского телохранителя (некогда спасшего жизнь отца нынешнего императора), происходившего из городских низов, люмпенов того мира…
Однако то, что не возбранялось крестьянам и рабочим, детям сельских дьячков и купчиков, немцам, татарам, полякам и финнам, было заперто на семь замков для многочисленных представителей некого племени, издавна недолюбливаемого на Руси. Да-да, вы таки правильно меня поняли. “Черта оседлости” не только не рухнула со временем, подобно Берлинской стене мира Александра, но значительно выросла и окрепла, освященная законами и традициями. В начале двадцать первого века, в “той” России, было неприлично указывать кому-либо на его происхождение, за публично произнесенное слово “иноверец” можно было угодить за решетку (правда, ненадолго и весьма комфортно) или заплатить крупный штраф, гремели на всю страну судебные процессы над шефами, позволявшими себе ущипнуть за попку собственную секретаршу без ее на то согласия, но еврейский вопрос… Его будто бы и не существовало. Давно не было черносотенцев и погромов, вообще не существовало фашизма (задавили его в зародыше, еще в тридцатые), но процент лиц с отсутствующим, кстати, в паспортах “пятым пунктом” на тех должностях, где они обильно гнездились, плодились и размножались в мире Александра, был до смешного мал. Правда, Бежецкий, хоть и не симпатизировал никогда антисемитам, этой чертой “Зазеркалья” опечален почему-то не был. Самым смешным было то, что нишу евреев в России номер два (а может быть, три или девяносто девять) занимали поляки. Те же вопли о вековом угнетении, те же “теплые местечки”, те же диссиденты и невозвращенцы, борцы за права человека и национальное самоопределение, попытка создания “истинно независимого” польского государства Полония в Центральной Африке… Все так и все совершенно по-другому.
* * *— Скажите, Геннадий Игоревич, а что это наш вечный тяжкий крест — “рыжие”?
Профессор Вилькицкий потерял нить лекции, снял и протер очки в тонкой “горбачевской” оправе, снова надел их и вопросительно поглядел поверх на студента. Было видно, что он все еще весь погружен в повествование, пребывает в своем виртуальном мире и ему нелегко с ходу врубиться в неожиданный вопрос Бежецкого.
— Вы имеете в виду, так сказать, светлых шатенов или… А, я понял вас, господин Бежецкий! Вас интересует вопрос фаворитизма, как типичного явления истории Государства Российского, я верно вас понял?
— Да, в общих чертах.
Геннадий Игоревич прошелся перед Александром, привычно ссутулившись и заложив руки за спину. Судя по всему, профессор опять настраивался на долгую лекцию, и Бежецкий, прикинув объем предстоящих сегодня занятий и неравнодушие лектора к возможности повитийствовать, сразу же пожалел о своем необдуманном вопросе, поспешно добавив:
— В самых общих, господин профессор. В двух словах, если можно так выразиться.
Геннадий Игоревич вздохнул. Слова “в самых общих чертах” рвали на части его душу настоящего ученого. Он искренне не понимал, как можно внятно раскрыть столь емкую тему, как роль фаворитов в истории русской монархии в двух словах, да еще этому субъекту, военному, вчерашнему фронтовику. Все его академическое существо протестовало против подобной попытки. Но ничего не попишешь: на этого вояку руководство почему-то возлагает особенные надежды и приказ удовлетворять все нюансы его любопытства весьма недвусмысленен. Геннадий Игоревич снова вздохнул и пожал плечами.
— Вы несколько не правы, Александр Павлович, полагая что “рыжие” (воспользуемся вашим термином для определения фаворитов, хотя мне известно наверняка, кого именно вы имеете в виду) — это беда только нашей истории, я имею в виду Россию вообще, не конкретно вашу, мою или ту, где вам еще предстоит жить и работать.
Профессор перехватил мгновенный острый взгляд студента и внутренне пожалел о своей болтливости: просьбу Полковника не говорить лишнего Бежецкому, выглядевшую приказом, он помнил хорошо. Но слово не воробей, и Геннадий Игоревич, сделав вид, что ничего не произошло, продолжил:
— Институт фаворитизма постоянно сопутствовал монархии и вообще единоличной власти на всем протяжении истории человечества, и ваша “демократическая” Россия, десятилетиями после свержения монархии истинной (даже в период так называемого социализма) сохранявшая большинство ее основных черт, в этом ряду не является исключением. Практически все императоры, короли, владетельные князья, да и, что греха таить, многие президенты оставили в истории память не только о себе, но и о своих фаворитах, порой куда более талантливых и выдающихся, чем они сами.
Здесь нужно разделять фаворитов мужчин у подножия трона императриц (или фавориток монархов мужского пола) и, так сказать, “однополых” с монархом фаворитов — Меньшикова, к примеру, у Петра Великого, Аракчеева у Александра Первого или княгиню Дашкову у Екатерины Второй. Первые обычно играли роль сексуальных игрушек сильных мира сего, тогда как вторые (хотя злые языки зачастую обвиняли их и в гомосексуализме) — доверенных друзей, советников, наперсников, а иногда, особенно при слабом монархе, и полудержавных властелинов. Правда, исключения имеются всегда: как вы наверняка помните, светлейший князь Потемкин или братья Орловы успешно совмещали и подвиги в постели императрицы, и дела государственные. Но нас интересует именно вторая группа фаворитов.
