Свет в окошке. Земные пути. Колодезь - Святослав Владимирович Логинов
Лушка! А выросла девка, не ждал бы увидеть, так и не узнал бы. И впрямь — невеста.
— Здорово, Луша! — громко произнёс Семён. — Принимай гостя.
Лушка скинула с двери зачепку, посторонилась, пропуская Семёна в избу.
— А ты, я вижу, отважная! — сказал Семён. — Незнакомого человека так просто в избу пускаешь. Ну как я лиходей какой?
— Так я, деда, вас помню. Я маленькая была, вы к нам приходили: смешной такой, в платке белом по-бабьи. Обещались меня от свиньи оборонить. Я свиньи соседской пужалась, что ажно заходилась.
— Не надо пужаться. У меня слово крепкое: обещал оборонить, так обороню.
Лушка слабо улыбнулась:
— Ой, деда, какой вы кудной! Я уж давно свиньи не боюсь, пусть она меня боится. Я её и зарезать умею, и колбасы коптить, и ветчинки насолить — всё могу.
— Так ведь свиньи-то, Луша, разные бывают. Мне уж рассказали: захотел тут тебя один хряк схарчить. — Семён увидел, как переменилось Лушкино лицо, и поспешил бодро добавить: — А мы ему не дадимся, зря слюни точит.
— Деда, миленький!.. — Лушка прижала кулачки к груди. — Они ж всем миром приговорили меня отдать. Я уж плакала-валялась — никто не смилостивился. Хоть в петлю лезь. Закопали бы при дороге, рядом со старым крестом… говорят, там тоже с нашего дома девка лежит.
— Жена моя там схоронена, — через силу произнёс Семён. — Потому и пришёл за тобой. Но ведь я, Луша, сам по миру Христа ради побираюсь. Не побоишься со мной идти?
— Не, деда! Ты только забери меня отсюда!
— Было бы что забирать… Я тебя саму в котомке унесть могу, вместе со всеми пожитками.
— А дом как же? Дом ещё крепкий, на деревне завидуют.
— Вот мы им дом и оставим, пусть не завидуют. Старики говорили: зависть — грех смертный.
— Правильно, деда, чего нам завидовать!
Из дому вышли задолго до света, чтобы не смущать деревню прилюдным бегством. Добра в котомке у Семёна прибавилось не слишком: всё, что можно, уже переехало в герасимовский дом; Лушка пошла в неведомый путь как была — в латаном сарафанишке и босиком.
К полудню были в Туле и, не задержавшись, потопали дальше. И лишь под вечер Лушка спросила:
— Деда, а куда мы идём-то?
— В царство Опоньское на Кудыкину гору, — ответил Семён. — Там коврижки с изюмом на ёлках растут, а имбирные пряники — на осинках.
— Да я серьёзно.
— А серьёзно, Луша, я и сам не знаю. В Вологду побредём. Там у меня старичок знакомый был, лет десять тому. Звал к себе. Коли жив, так у него притулимся. А нет — дальше двинемся. Свет не без добрых людей.
* * *
Деревня Хворостино если и изменилась, то не шибко. Для стороннего глаза всё осталось как прежде. Лишь шатровая церковь, прежде запертая, обрела священника, о чём и сообщила издали прилежным колокольным звоном.
День случился воскресный, людишки тянулись к храму, туда же поспешили и Семён с Лушкой. Где ещё, как не на паперти, узнать о деде Богдане, а может, и денежкой разжиться от сердобольных подаяний. Хотя и под окнами не ленились лазаря тянуть, зная, что дома охотней подают.
Денежкой разжиться не удалось, и вообще, приварок был невелик, лишь в Марьяшином доме незнакомая молодуха подала ржаную горбушку. А вести странников сами нашли. Горбатенькая старушка подсела к ним на ступени и спросила:
— Откуда путь держите, убогие?
— С Вологды, — ответил Семён.
— Ишь, как далёко! И чего вас, сердешные, в нашу глухомань занесло? Так по свету лытаете или идёте куда?
— Уж не знаю, как и сказать, бабушка. Может, слыхала, тут неподалёку хуторок есть, у меня там свойственник живёт, Богданом звать. Его навестить решили.
— Христос с вами, желанные! Богдан уж сколько лет как помер. И на заимке его никто не живёт, дурное место, поганое. Кум твой, не у церкви будь сказано, с нечистым знался, потому и жил на отшибе. Денег у него всегда было — труба нетолчёная, и всё нехристианские, клятые деньги. А как помер Богдан, так нечистый всё себе обратно забрал. Парни ходили клад искать, да ничего не нашли. А двоих и вовсе чёрт уволок: пропали, как не было. Идите-ка вы, милые, откуда пришли, не гневите господа.
— Вот, значит, как… — Семён перекрестился. — Упокой, господи, добрый был человек дед Богдан. Где похоронен-то?
— Там же и зарыт, на холму. Но вы туда лучше не ходите: пропадёте ни за грош. Люди сказывают, в заимке огонь по ночам светит, шум да треск идёт, гусли да домры играют. А может, и врут всё. Я-то прежде к Богдану хаживала, по хозяйству помогала прибираться, покуда поп не забронил. Так я вам прямо скажу — никакого волхвания и шаманства я там не видела. Душевный старичок был и содержал себя строго. Но если размыслить, так Меркуха Агафонов и Ванька Ворохеев там навсегда пропали. Мужики ходили искать, так лопаты возле дома нашли, а самих нет. Хотели домишко спалить, да забоялись, ушли подобру-поздорову. С тех пор туда никто не ходит, боятся. Вот я вам всё как на духу доложила, за что купила, за то и продала, а уж вы сами решайте, что там правда, а что досужий язык сболтал.
— Мы с Лукерьей Никитишной не из пужливых. — Семён улыбнулся замершей Лушке. — Нас и людям не напугать, не то что чёрту. Пошли, Луша, навестим старика.
* * *
За десять лет стариков дом ещё больше ушёл в землю, заросли жгучей крапивы обступали его со всех сторон. Но дверь, хоть и не запертая, оказалась прикрыта, и это спасло дом от полного разорения ветром и дождём.
Путники приоткрыли дверь, завизжавшую на точёных журавелях, вошли в сени. В лицо пахнуло затхлостью, как из подполья.
— Не трусь, Луша, — сказал Семён. — Руки при себе остались, так и дом поправим.
Лушка недоверчиво оглядывала углы.
Труха на полу, в кладовушке остатки порушенной мышами крупы. Слюдяное окошечко почернело и совсем не пропускало света.
— Эх, — сказал Семён, — дурни мы дурни, не догадались стекло с собой принести. Теперь придётся среди дня с лучиной сидеть.
— Деда, — спросила Лушка, — а чёрт нас тут не утащит?
— Вот если бы ты в Долгом осталась, чёрт бы тебя точно утащил, а тут ничего с нами не будет, мы же не корыстоваться пришли, а жить. Сама говорила, что всё умеешь, ну так давай засучивай рукава.
Вскоре в печи уже трещал натасканный валежник, Лушка зелёным веником обмела весь дом, начиная с потолков
