Урсула Ле Гуин - Малафрена
Друзья вынырнули из мрачных недр допотопного зернохранилища, в котором ныне размещалась «Школа Эрейнина». Итале получил здесь место учителя старшей группы, но с полуторамесячным испытательным сроком. Ему об этой школе сказал кто-то в кафе «Иллирика». Итале навел справки и вскоре действительно был принят на работу и теперь пять дней в неделю с утра до обеда учил детей чтению, письму, начаткам литературы, истории и естествознания, хотя прежде не был даже знаком с педагогическими теориями Ланкастера или Песталоцци. Зерноторговец Эрейнин, спекулянт и филантроп, основал эту школу, чтобы в ней могли учиться пятьдесят мальчиков, сыновей рабочих и ремесленников. Некоторым семьям приходилось платить за обучение своих сыновей, хотя и немного, некоторые же не платили совсем ничего. Это была единственная светская школа в городе, где сын бедняка мог как следует научиться читать и писать. Прежде чем взять Итале на работу, Эрейнин прочел ему трехчасовую лекцию о необходимости образования, но с тех пор Итале своего хозяина больше не видел. Говорили, что в последнее время у Эрейнина появилось какое-то новое увлечение и школой он интересоваться практически перестал. Правда, секретарь Эрейнина хотя и со скрипом, но все же продолжал выплачивать жалованье троим учителям, правда, денег на учебники, мел, уголь для печей и тому подобное не давал совсем. Бруной относился к этому философски.
— Между прочим, школа существует уже больше года, — говорил он, — а я считал, что она и двух месяцев не продержится.
Выбравшись на улицу и вдохнув сладкий аромат ясного октябрьского дня, Бруной закашлялся и рассмеялся:
— Тебе ведь Изабер нравится, верно?
— Он хороший парень.
— А уж тебя прямо боготворит!
— Это свойственно подросткам. В шестнадцать лет непременно нужно иметь своего героя. Если в этой затее со школой для бедняков и есть рациональное зерно, так оно как раз в том и заключается, чтобы помочь таким вот ребятам расширить свой кругозор, найти достойные примеры для подражания, а не каких-то клоунов в блестящей мишуре.
— А почему бы тебе, собственно, и не стать его героем?
— Потому что все мое «геройство» в некоем налете образованности. Точнее, это Изабер считает меня человеком высокообразованным, хотя я обыкновенный провинциал-в твоих, например, глазах. Ну и, кроме того, его впечатляет мой двухметровый рост. — Итале пренебрежительно махнул рукой. — Умение разбираться в отличительных признаках — вот главная цель образования!
Бруной улыбнулся; некоторое время они шли молча; первым опять заговорил Итале:
— До чего же меня восхищает твое терпение, Эжен! А меня мои ученики иногда просто в бешенство приводят… И как только тебе удается всегда сохранять спокойствие на уроках?
— А чем же еще, кроме терпения и спокойствия, можно заполнить ту пропасть, что разделяет мои былые идеалы и нынешние достижения?
— Так ты… эту пропасть между нашими устремлениями и нашими конкретными занятиями заполняешь терпением? А для меня она заполнена великим Ожиданием. Мне кажется, именно там, в этой пропасти, и происходит созидание будущего… Впрочем, я недостаточно стоек и ждать не умею, а вечно сам прыгаю в пропасть и пытаюсь изображать Бога-творца. И, разумеется, только все порчу!
— Одиннадцать, — вдруг сказал Бруной темноволосому коротышке в очках, который быстро прошел мимо них.
— Тринадцать, — прибавил Итале.
Коротышка кивнул в ответ и, сказав: «Семнадцать», пошел себе дальше. Когда он уже свернул за угол, Итале хмыкнул:
— Не жизнь, а сумасшедший дом какой-то!
Коротышка в очках был третьим из учителей в школе Эрейнина; он преподавал математику и полагал, что тайная судьба человечества записана в виде шифрованной композиции простых чисел. Будучи атеистом, он с возмущением относился к пассивному католицизму Бруноя и Итале и изо всех сил старался обратить их в иную веру — в тайну простых чисел. Приветствие, которым они только что обменялись, доставляло ему огромное удовольствие.
— Ну ты-то не из этой жизни, — мягко заметил Бруной.
Бруною было лет тридцать с небольшим. Каштановые волосы, нездоровый цвет лица, приятные манеры. Сперва Итале показалось, что он видит в своем новом приятеле некие признаки разочарованности жизнью, этакий прокисший романтизм, который он вообще приписывал предшествующему поколению и считал, что его лучшие представители еще в первые два десятилетия нынешнего века растратили свои силы в безнадежных попытках реформировать или даже полностью обновить систему образования страны, ее экономику и политику. Эти бывшие либералы и радикалы по-прежнему активно посещали «Иллирику» и все еще взрывались порой под напором собственных подавленных ныне, страстей и идей, но в целом это были честные, хотя и никчемные, призраки былых героев. Очень скоро, впрочем, Итале понял, что Бруной вовсе не из их числа. Сын бедного часовщика, окончивший университет на стипендию и до сих пор не женившийся, одинокий, Бруной отнюдь не прокис и не превратился в циника; просто он принял молчание как свою судьбу. Но Итале тем не менее он вполне охотно позволял это молчание нарушать.
— Ты тоже! — сказал Итале. Они вошли в таверну, где обычно в полдень обедали рабочие:
— Я всю жизнь хотел быть просто учителем.
Итале принес и поставил на стол кружки с пивом.
— По-моему, ты говорил, что даже написал какую-то работу по теории образования?
Бруной кивнул.
— Можно посмотреть?
— Я все сжег.
— Сжег? — Итале был потрясен.
— Несколько лет назад. Все равно это нельзя было публиковать; цензоры никогда бы такое не пропустили. А теперь подобные идеи довольно часто встречаются и в работах других ученых.
— Как же можно было… сжигать собственные мысли! А ты не хочешь написать все заново?
— Нет. Да и зачем, собственно? Все это уже известно и без меня. А публиковать подобные работы негде.
— Будет где! — Бруной удивленно посмотрел на него, склонив голову набок. — И я прошу тебя непременно участвовать в создании первого номера нашего журнала «Новесма верба»! — Бруной молчал. — Как тебе нравится такое название?
— «Новейшее слово»?… — как бы переводя, пробормотал Бруной. — Отличное название! Но кто его произнесет, это слово?
— Мы. Я, Брелавай, Френин, ты — вся страна, вся Европа, все человечество!.. По правде говоря, название придумал я, а остальным вроде понравилось. Действительно, звучит неплохо. Но позволь объяснить, какой смысл я в это название вкладываю. У нас ведь давно есть что сказать другим, но до сих пор мы этого так выговорить и не сумели — все заикаемся, запинаемся, точно дети, стараемся научиться выражать свои мысли правильно, но не знаем, как это делается… Иногда мы, правда, кое-что все же говорим — на иных языках: с помощью живописи, религии, науки — и каждый раз делаем новый шаг, постепенно постигаем это умение, узнаем новое слово. Ну а самое новое, НОВЕЙШЕЕ слово для нас, разумеется, — Свобода! Впрочем, новым является лишь способ его произнесения, а вообще-то оно старо как мир. И все же для нас оно новое! И мы еще весьма далеки от того, чтобы произнести это слово целиком. Однако произношение новых слов следует учить! А потом нужно повсеместно и постоянно использовать их в речи, иначе знание их становится бесполезным…
— О, Прометей! — еле слышно промолвил Бруной.
— Ладно тебе. Я же сказал, что это лишь мои собственные соображения. А самое главное — мы уже сейчас могли бы попытаться издавать свой журнал. И я прошу тебя стать нашим автором. А поскольку первый его номер вполне может оказаться и последним, то просьба моя весьма настоятельна…
Бруной поднял пивную кружку, как бы желая чокнуться с Итале:
— Что ж, да здравствует «Новесма верба»!
И они осушили кружки.
— Ну так что, напишешь? — спросил Итале, ставя кружку на стол и победоносно сияя. Бруной покачал головой. — Но почему, Эжен?
Но старший товарищ не ответил ему. Бруной сидел, опустив глаза, погруженный в какие-то грустные размышления. Им подали обед. Итале с аппетитом принялся за еду, время от времени с надеждой поглядывая на Бруноя. Тот лишь посмотрел в свою тарелку, но ничего есть не стал и продолжал молчать. Наконец он промолвил:
— Знаешь, я просто боюсь.
— Не может быть!
— Не цензуры и не полиции, разумеется. Если бы бояться нужно было только их… — Он поковырялся в тарелке, делая вид, что ест, и снова положил вилку. — Чтобы действительно воплотить в жизнь твои намерения, Итале, нужно полностью, страстно поверить в важность и абсолютную необходимость твоих идей, твоего дела. Только такая вера даст тебе все — успех, силу… здоровье…
— Я не могу с уверенностью сказать, правильно ли мы поступаем, Эжен. И совсем не уверен в справедливости наших идей. Я делаю только то, что умею… и как умею… Вполне возможно, все мои усилия окажутся совершенно бесполезными, даже хуже — не просто бесполезными, а…
