Елена Асеева - Коло Жизни. Бесперечь. Том второй
– Нет, сейчас уже не пугают. Хотя они выглядят безобразно. Зачем, мне вот непонятно, одних лишать носа, а этим делать губы, но без рта?
– Наверно потому как им рты без надобности, – обрадовано молвил Перший, наконец, добившись от юницы нормального ответа и резко повернул в ее сторону голову.
– Они, что ж не кушают ничего? – теперь уже заинтересованно поспрашала Есислава и тотчас сомкнула рот, ощущая, что разговор вызвал новый прилив тошноты.
– Почему же не кушают… непременно питаются, – нескрываемо бодро проронил Димург и с тем торопливо шевельнулся в кресле, всем своим видом демонстрируя желание толковать. – Ибо без питания не может прожить не одно живое существо. То, которое дышит, думает, ходит, делает. Только у каждого свое питание… К примеру, определенные виды растений питаются растворенными в воде солями, каковые получают из почвы. В свою очередь ими кормятся отдельные формы животных… И у нежити, как всего цельного, понятия материального, имеющего физиологическое строение есть своя еда.
– Надеюсь это не пороки людские, оные нежить высасывает из заплутавших душ? – вопросом отозвалась девушка, и с тем прикрыла себе рот ладошкой.
– Тебе дурно? – взволнованно спросил Перший.
И немедля на юницу воззрился сидящий справа от него Асил, с той же поспешностью согнавший с лица улыбку.
– Нет, все хорошо, – глубоко вздохнув, ответила Еси, убирая от лица руку и продолжая свое прерванное движение. – Просто слегка мутит, не надо было все же есть… не зря я не хотела.
Старший Димург нежданно плотно прикрыл очи, словно отключаясь от происходящего на малость. Он почасту так делал, отдавая, таким побытом, поручения своим приспешникам.
– Так все же чем питается нежить? – несмотря на слабость поспрашала Есислава, оно как любознательность, была основой ее не только божественного, но и человеческого естества.
– Ну, по поводу вообще нежити сложно сказать, – отозвался миг спустя Перший и медлительно отворил очи. – Понеже Ночницы, это только некие представители нежити, но в частности, быть может, дарицы и не далеки от истины… И нежить в самом деле кормится за счет действ, поступков, чувств человечества. Хотя пороки, недостатки, изъяны, характерные черты, особенности к которым люди относятся с предубеждением аль явным осуждением сложно назвать явственным, осязаемым… Это допрежь того должно сформироваться в вещественное, ощутимое, которое можно сглотнуть, втянуть, всосать… Посему сами пороки нельзя назвать едой, лишь неопределенной субстанцией.
– Фу, как неприятно, что дарицы не далеки от истины, – молвила Еси, лишь на чуть-чуть сдерживая свой шаг обок кресла Димурга, словно желая, чтобы Бог ее удержал. – Мне бы больше понравилось, если б нежить поедала мошек, а не субстанцию пороков. Мне вообще противно, когда дарицы явственно разделяют мир на добро и зло, свет и тьму, точно сумеют выспаться, если не будет ночи… Ведь в существование человечества и вообще бытия не может быть такого резкого разделения. Я уверена верования дарицев какие-то не полные… придавленные или вообще переписанные чьей-то не умелой рукой.
Девушка между тем сошла с места, так как старший Димург хоть и желал приголубить ее, в этот раз не решился, чтобы не вспугнуть начавшееся общение. Она неспешно обошла по кругу стоящие кресла, и, дойдя до люкарни, сызнова остановилась напротив нее, воззрившись сквозь стекло.
– Замечательное предположение, – отозвался, очевидно, довольный словами юницы, Перший. – Это желание переписывать божественные законы всегда появляется в людях, иноредь в начале существования человечества, инолды многажды позже. Тут как кому повезет… Заведомо человек создан нарочно таким, таким самовольщиком… ослушником… И сие отрадно и единожды огорчительно… Как сказал как-то мне Воитель: «Вельми я благоволю, в отличие от иных Богов, к людскому племени, потому как непременно оно меня порадует своей непосредственностью… И как в самом начале пути даруя незабываемых личностей, так и в самом конечном этапе поразив своей ни с чем несравнимой извращенность…» Весьма веская молвь… как думаешь малецык? – обратился с вопросом Димург к задумчивому Асилу, стараясь снять объявшую его кручину.
– Не знаю Отец… веская нет ли.., – немедля откликнулся старший Атеф, одновременно с тем огладив перстами покатый подбородок и узкие, кремовые уста. – Но я не сторонник всяких там ослушников. Может потому, стараюсь среди людских отпрысков распространять верования, где нет второй, противной сущности и Бог един в своем множестве, созидая как правое, так и левое.
Есислава дотоль недвижно замершая подле люкарни, и вроде отвлекшаяся от толкования Богов на круживший за стеклом огромный желтовато-салатный квадрат, растянувший свои углы и точно выпустивший зубчатые лучи, резко дернула головой, обретая себя. Она также шибутно развернулась в сторону сидящего несколько диагонально ей старшего Атефа и зримо побледнев, дрогнувшим голосом сказала:
– Это, Бог Асил ты говоришь про того Великого Единственного Духа в которого верят мананы? – теперь не только голос Есиньки надрывно сорвался, но и вся она тягостно сотряслась. – Они эти мананы… такие холодные, как и их несуществующий дух… Холодные, грубые, дубовые… Вроде умеют любить, рожать детей, и вместе с этим нет в них тепла, мягкости, чувственности. Словно они и не люди, а колючки.
Юница, рывком смолкнув, спешно заткнула себе рот ладонью и бегом направилась в уборную, услышав позади себя встревожено-властный голос Першего:
– Малецык, милый мой, сходи, скажи Лядам, чтобы снизили обороты, верно, они делают вид, что не слышат моих указаний. И вели Ночницам принести нашей девочке, что-либо от тошноты.
Глава тринадцатая
Когда Еси вышла из уборной, ее слегка покачивало, и как бывало не раз после рвоты, стала болеть голова. Боль возникала в слепом левом глазу и постепенно перемещалась в район виска, чтобы потом и уже почти мгновенно окутать голову, обдав жаром весь мозг. В комнате, кроме стоящего в нескольких шагах от двери Першего, находилась нежить, которая принесла на серебряном, овальном блюде хрустальный кубок с высокими стенками, где зримо колыхалась густо-зеленая жидкость.
– Надобно прилечь, – мягко, однако, достаточно настойчиво молвил Бог.
Он всегда говорил властно и одновременно ласково, не только с юницей, но и с братом, нежитью. И в повелениях его звучала полюбовная мощь, которой невозможно было не подчинится… пред которой неможно было не склонится. Димург торопливо шагнул вперед, и придержал покачивающуюся девушку за плечо, тревожно ее оглядев с головы до ног.
– Ночница-чатур, – та самая непререкаемость в виде одного величания выпорхнула из уст Господа в направление нежити.
Ночница-чатур немедля качнула своей пирамидальной формы головой, и, подскочив к Еси, протянула к ней блюдо с кубком.
– Выпей девочка, – произнес уже много нежнее Перший и сам, сняв кубок с блюда, поднес к губам юницы, узрев ее нежелание пить. – Сразу станет легче.
Есислава хоть и не была согласна с Богом, чувствуя, что легче не станет, а вспять, как бы не стало хуже, спорить не стала… вернее не успела. Потому как грань кубка уже коснулась нижней губы и сам он чуть дрогнув, стал наклоняться. Перший всегда действовал настойчиво, особенно если касалось здоровье девочки или лучицы, не давая времени подумать Еси. Именно по этой причине девушке приходилось все, что приносили Ночницы есть и пить. И на этот раз, несмотря на явственное недовольство, Есинька выпила весь терпко-сладкий отвар, и ответила лишь тогда, когда кубок Перший передал нежити.
– Нет, лежать не хочу… мне уже лучше, – более бодрым голосом дыхнула она.
– Лучше будет полежать, – терпеливо, впрочем, вновь указывая, сказал Перший и легохонько потянул ее за плечо к ложу. – Векошка вельми разогналась, оттого тебя и мутит. Вскоре обороты снизятся, и тогда ты поднимешься. Ты же не хочешь навредить своему малышу. – Бог совсем редко пользовался этой безотказной формой давления, несомненно, жалея девочку.
А когда пользовался, она действовала исправно. Вот и сейчас стоило Есиньке услышать про дитя, что теперь жил… рос в ней и был целым, как она думала, со Стынюшкой, и она немедля направилась к ложу. Перший только она пошла к топчану, отпустил дотоль сжимаемое ей плечо. Сбросив с ног плетеные сандалии, с долгими ремешками, огибающими лодыжки, которые в векошке ей предложили вместо олочик, также как золотое сакхи занамест годовщины и зоновки, Еси неспешно опустилась на ложе. Ночница-чатур подступив к девушке, бережно укрыла ей ноги шелковистым, легким покрывалом, и, поправив под головой овальную подушку, все также безмолвно покинула комнату, оставив о себе памятью рябь серебристой завесы, порой напоминающей плотную портьеру, а инолды дымчатую зябь.
