Елена Хотулева - Попытка – не пытка
От нахлынувших дум настроение у меня стало преотвратное. Кроме того, я поняла, что на улице благодаря стараниям Натаныча воцарилась действительно аномальная жара, от которой моя квартира превратилась в филиал крематория.
Я пошла на кухню и села пить кофе. Вскоре появился Глеб, видимо поставивший перед собой цель вывести меня на чистую воду.
– Да, мама, – сказал он и принялся заваривать чай. – Все-таки не идут у меня из головы эти розы. Ты бы их выкинула, что ли, все равно от духоты половина загнулась. Может, признаешься, кто тебе их дарит в таком количестве?
– Ну я же сказала…
– Да, да… Этот, как его… Из Гвинеи… Короче, говори уже.
– Глеб… – Я сделала многозначительную паузу. – У тебя с Машей как дела? Хорошо?
– Ну да.
– Вот. А у меня нет. У меня все плохо. Экваториальная Гвинея от избытка чувств поделилась с нами жарой. Скоро обещали еще и малярию прислать, если я им взаимностью не отвечу. Поэтому давай договоримся… Я сейчас уеду, а ты возьмешь, аккуратно вынесешь из дома все эти букеты и больше не будешь мне морочить голову и задавать нескромные вопросы.
Оставив на столе недопитый кофе, я ушла в комнату и стала звонить Ольге:
– Привет, спишь? На работу идешь?
– Я сегодня первый день в отпуске. Завтра в ночь улетаю на Тенерифе. А ты? – спросила она грозно. – Совесть вообще есть? Я три недели ежедневно тебе звоню и выслушиваю то гудки, то информацию, что ты вне зоны доступа. И где ты была?
– Это правда, – не могла я не рассмеяться. – Я действительно была там, где нет даже намека на сотовую связь. Может, встретимся, а?
Получив от нее приглашение, я быстро оделась и за десять минут дошла до ее дома. Она встретила меня в струящемся переливчатом платье на тонких бретельках.
– Очень жарко, – заявила она. – Но это меня не волнует. Скажи, где мобильники не работают? На Казбеке?
Я поняла, что обет молчания – испытание для меня непосильное, и ответила:
– Есть нечто такое, что я от тебя скрыла!
Как обычно, практически не удивившись, она закурила и торжественно произнесла:
– Еще не все потеряно. Рассказывай.
Налив в стакан какой-то элитной газировки, я сделала два больших глотка и выдала текст:
– Натаныч изобрел машину времени. Я решила превратить Россию в страну-утопию. Для этого мне пришлось пойти к Сталину. Он, вместо того чтобы думать о государстве, завел со мной роман. А Натаныч, тестируя временную программу, сотворил жару. Теперь я оказалась в тупике, потому что не знаю, с помощью каких рычагов заставить Сталина поверить мне и начать переустройство общества.
– Странно, – совершенно серьезно сказала Ольга, глядя куда-то за окно. – Я бы и не подумала, что у тебя аргументов не хватит, чтобы его убедить. Ты ведь столько о нем читала.
Я пораженно уставилась на нее:
– То есть во всей моей истории тебя только это удивляет?
– А чему же здесь еще удивляться? – повернулась она ко мне и развела руками. – Применительно к твоей жизни, которая с пеленок изобилует какими-то сверхъестественными катаклизмами, это звучит гораздо правдоподобнее, чем банальный грузин с коттеджем на Можайке. Теперь все встало на свои места.
– И что ты мне посоветуешь? – с затаенной надеждой спросила я.
– Ничего, – Ольга спряталась за дымовой вуалью. – Ты же знаешь, в отличие от тебя, я всегда любила не тиранов, а имажинистов. Поэтому я бы, скорее всего, полетела к Мариенгофу. И, увы, во время наших встреч меньше всего меня бы интересовали вопросы политики…
После этого я подробно рассказала ей обо всем произошедшем со мной в 1937 году, заверила, что не остановлюсь перед трудностями, и пожелала ей встретить на Тенерифе кого-то еще более талантливого и обаятельного, чем Мариенгоф.
Когда спустя два часа я вернулась домой, квартира была полностью очищена от роз, а на столе лежала записка, из которой следовало, что Глеб уехал в редакцию, чтобы писать разоблачающую статью о грешащем каннибализмом диктаторе Экваториальной Гвинеи.
* * *Часов до восьми вечера я, дурея от жары, возилась с домашними делами, строчила письма работодателям и отвечала на телефонные звонки. При этом мое сердце раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, я сгорала от желания все бросить и лететь на свидание в 1937 год, а с другой – мне хотелось прийти на эту встречу с хорошо проработанным планом действий. В итоге, когда я совсем вымоталась от этих терзаний, мне пришло в голову, что надо наконец-то рассказать Сталину, чего я, собственно, от него хочу, а потом уже на месте разбираться в последствиях этого разговора.
Переодевшись в одно из его любимых платьев, я накрасилась и пошла на девятый этаж.
– Ох! Благодетельница моя явилась! – обрадовался хитрый Натаныч, когда увидел меня на пороге. – Ну заходи, заходи…
На кухне он по традиции поставил передо мной треснувшую чашку с чабрецовым чаем и сказал:
– Я это… Как бы сказать… Короче, погорячился малешко… Ты не обижайся. Это все погода виновата.
– Да уж, с жарой ты, надо сказать, переусердствовал.
Обрадовавшись, что я не злюсь, он затараторил:
– И главное, понимаешь, дело-то вовсе не в климате было. Совсем в другом… То есть в климате, конечно, но не в жаре… Я не могу тебе рассказать, но это очень грамотная разработка была… Поверь мне… Много пользы принесла бы народу…
– Да я верю, верю. Я всегда знала, что ты талантливый. Главное только – чтобы теперь эта горячка вовремя закончилась. А то мы тут вымрем все, и вообще никаких проблем не останется. Ты обещал, что таймер щелкнет через две недели, это точно?
Он подошел к окну и выглянул во двор:
– Осталось тринадцать дней, три часа и пять минут. И в один миг все станет как обычно: гнусь, дожди и прохлада.
– А если нет?
– Этого быть не может! Все под контролем. Слушай, – показал он куда-то рукой. – А чья это машина стоит?
– Какая?
– Синяя иномарка. Типа «каблука» с тонировкой. Она тут уже не первый день ошивается.
Я помахала на себя журналом:
– Не знаю. Ну, стоит и стоит. Тебе-то что?
Он вернулся за стол:
– Ох, не нравится мне это. Нутром чую, что-то здесь не так.
– Не так, не так… – Я перестала обмахиваться и отпила немного чая. – У тебя-то здесь все именно так, как надо. Это у меня сплошные проблемы. Не понимаю я Сталина, не понимаю… Ведь если вдуматься, то с моей помощью он мог бы такого наворотить!
– Ага… Вот именно что наворотить. Это как раз таки хорошо, что у него ума хватает не требовать от тебя описания всяких ноу-хау, которые лягут в основу современных технологий.
– Ну а если бы потребовал? Что тогда? Я в толк не возьму, что в этом плохого-то.
Натаныч, который после нашего ночного разговора, как флюгер, изменил свое отношение к культу личности, стал читать мне лекцию:
– Это значит, он осознает, что на одних технических новинках да доказательствах теорем далеко не уедешь. Надо отдать ему должное, рассуждает он здраво…
– Здраво… Здраво… – Я возмущенно встала и пошла в комнату. – Я ему о войне рассказываю, а он в ответ молчит.
– А что он должен делать? – Натаныч пришаркал за мной и сел на стул. – Нападать на Германию прямо в 1937 году? Или всех японцев к стенке ставить? Может, он слушает и на ус мотает. А потом, когда время придет, он – бац! И… и… ну и чего-нибудь такое сделает…
Тут меня посетила идея:
– Натаныч! А давай-ка я слетаю в 22 июня 1941 года и посмотрю, началась там война или нет! Вот тогда-то я точно буду знать, слушает он меня или, как ты говоришь, только использует.
Вместо ответа мой друг задумался.
– Это не так-то просто делается, – сказал он после паузы. – Я уже думал об этом и даже создал некое устройство, которое сможет отправить тебя туда, куда надо…
– Подожди! – Я скинула с дивана ворох каких-то мятых бумаг и села. – Не могу понять… Ты же постоянно посылаешь меня в 1937 год. Так введи в программу 22 июня 1941-го и отправь меня к нему. В чем проблема-то?
Было видно, что Натаныча так и подмывало поиздеваться над моей непонятливостью, рассказать мне, какая я тупица, но он, видимо твердо решив отныне вести себя прилично, пустился в подробные объяснения:
– Смотри, если я сейчас закину тебя в начало войны, то ты попадешь к тому Сталину, который ничего о тебе не знает. Дело в том, что с тех пор, как ты появилась там впервые, реальность расщепилась на две ветви. Одна из них – это наше прошлое, которое я, так сказать, помню, а ты проходила в школе. А другая – это неизвестная историческая линия. Так вот… Если прыгать туда раз в четыре дня, то будешь попадать в ту реальность, которую создаешь ты. А если сделать больший перерыв, например, четыре дня пять минут и сорок секунд, то нарисуешься в нашей бывшей советской действительности, и твой прилет вызовет некоторое недоумение. Ну а дальше ты уже знаешь: арест, Лубянка и привет семье.
– А кто определил, что четыре дня – это максимум?
– Твой покорный слуга… – Натаныч отвесил мне поклон.
